Астроном Симонов то и дело погружал в море пустую бутылку и торжествовал, доставая моллюсков, которых он, во всем уподобляясь натуралисту, называл необычайно странно: реброволосиком и хрящеваткой.
Порой становилось так тихо, словно море, усыпленное жарой, застывало. Это не был штиль, в неподвижности воздуха и воды таилось что-то безжизненное, бездыханное. И на палубах кораблей, под тентом, распущенным на шканцах, ждали с нетерпением где-то в это время возникающего шквала.
В такую пору перешли экватор. Корабли отсалютовали друг другу и подняли флаги, поздравляя с переходом в Южное полушарие. На «Мирном» боцман, наряженный Нептуном, приставив к губам слуховую трубу, громовым голосом кричал, спрятавшись в трюме, словно из морских недр:
— Какое судно и куда идет?
Вахтенный мичман Новосильский, он же душа этого празднества, отвечал серьезно:
— Для обретения новой земли и кругом света!
— Кто командир?
— Лейтенант Михаил Лазарев.
— Слышал, — умиротворенно басил Нептун. — Кажется, он не без пользы ходил на «Суворове»?
— Так точно. Не без пользы, — подавляя улыбку, отвечал Михаил Петрович, стоя с матросами здесь же на палубе.
— Подумаю! — заключил Нептун. — Пропущу ли? Тем временем, пока ублажали Нептуна, опытный в «экваториальных празднествах» матрос Никулин одевался Меркурием в диковинные широченные штаны красного цвета и такую же «огненную» рубаху. Он уселся на колесницу, которую тут же смастерили из распиленной бочки, водруженной на пушечный стан. В колесницу впряглись три голых матроса-тритона. И с высоты своего сидения Меркурий, бог дорог и торговли, вопрошал присмиревшего Нептуна:
— Как решил? Пропустишь?
— Да уж ладно! — соглашался Нептун, вылезая из своего убежища и усаживаясь рядом с Меркурием, весь в водорослях и кораллах.
Тогда заливисто свистнули откуда-то музыканты, неистово забили барабаны, тонко запела флейта, и перед колесницей явились песенники и танцоры.
— Разреши повеселиться! — кланялись они Меркурию.
— Если умеете! — милостиво отвечал он.
В то же мгновенье Меркурий летел в море, ловко сброшенный весельчаками, а потом они прыгали по палубе и поливали друг друга из пожарных рукавов. Вода хлестала всюду, иные, не в силах устоять против ее напора, обессиленные смехом, бросались за борт.
Спустя час Меркурий повелительно возгласил:
— Команде надеть чистое белье и вернуться к занятиям!
Через несколько дней корабли прибыли в Рио-де-Жанейро. В большом и легком, как шалаш, доме Лангсдорфа, русского генерального консула и натуралиста, чествовали офицеров экспедиции.
За стареньким клавесином, прикрытым в углу опахалами, сидела жена консула — стройная, с двумя светлыми косами, оттеняющими темный оливковый загар спокойного ее лица, и ласково допытывала стоящего подле нее Михаила Лазарева:
— И Нептуна обряжали, когда проходили экватор?
— Было.
— Не чаяли, небось, одолеть тропик?
— Помучились.
— Видите, я все знаю, — с бледной улыбкой, так же ласково сказала она. — К нам приходят оттуда, — она кивнула головой в сторону моря, видневшегося из окна, — все такие зачарованные, измученные. Сюда такой необыкновенный путь!..
Лазарев молчал. Он действительно испытывал изнуряющую усталость от перемен климата, от тропического зноя и ветров. Тут он был не впервые, его миновало умиление перед наивным, кажущимся благоденствием юга, перед «Шехерезадой» бразильских садов. Ленивая тишина, звуки клавесина, дремотный плеск волн, доносившийся сюда, как бы убаюкивали сознание. Но Лазарев, превозмогая жару и усталость, думал сейчас о другом, о полярных льдах, поджидающих корабль. Они казались ему не так уж далеки от залитой солнцем, обсаженной пальмами и бананами набережной Рио-де-Жанейро.
…Говорили, что Григорий Иванович Лангсдорф согласился поселиться здесь, как российский генеральный консул, из-за своей больной жены, дочери академика Шуберта. Иначе, зачем бы жить здесь ему — экстраординарному академику-зоологу и признанному в петербургских кругах медику? Правда, в познаниях и склонностях своих он не уступал иным мореходам, на парусной лодке ходил в море и участвовал в кругосветном плавании русских на корабле «Надежда». И только ли болезнь жены привязала Лангсдорфа к здешним местам?
В день встречи кораблей из России, необычайно взволнованный, он достал записи давнего своего путешествия, рисунки и письма, относящиеся к тому времени. Среди бумаг он нашел и письмо профессора университета к нему — тогда еще молодому ученому. Оно обращало его внимание на недоказанность утверждений Кука о том, что южный полярный материк — миф. Теперь это письмо Лангсдорф решил передать Симонову.
Недавно случилось Григорию Ивановичу беседовать с мичманом Матюшкиным и остаться в тревоге: неосведомленный во многом, о чем рассказал ему гость, он явно отстал от течения русской жизни. Был он поклонником Кантемира, до слез любил «Бедную Лизу» Карамзина, находил усладу в велеречивости Державина, остерегался острословов и не определил еще своего отношения к тому, что говорил ему Матюшкин о молодых людях, ищущих новых путей для России, о Пушкине. И теперь вместе с любопытством к путешественникам из России чувствовал, что втайне побаивается их. Мучило его и другое: желание оставить Бразилию и вновь идти к дальним берегам.
Узнав от Симонова о том, что с экспедицией нет натуралиста, Лангсдорф оживленно сказал:
— Ну вот, и помогу вам, Иван Михайлович, помогу. — Стал объяснять Симонову, как вести океанографические наблюдения, как доставать и хранить в пути не известные еще «коллекционные виды» растений и животных подводных глубин.
— Ко мне привезете, Иван Михайлович, и я стану как бы ботаником вашей экспедиции. Согласны?
Он говорил об этом так, словно уже принял на себя все заботы о «естественно-научной стороне» экспедиции, расспрашивал о приборах для определения состава воды и даже о сетках для ловли бабочек.
— Какие уж там бабочки! — рассмеялся астроном. — Помилуйте, Григорий Иванович!
— Полярного юга! Да, да, мотыльки. Может быть, их заносит ветром с земли. Всякая малость влечет в науке подчас великие выводы! Заметьте, в отличие от предметов, поддающихся лишь отвлеченному познанию, имею в виду мир звездный… Да, да, не возражайте, — повторил он, заметив протестующий жест астронома. — Неужто астрономия не суть предмет отвлеченный? Мир животный всегда неожидан в своих проявлениях и столь плохо изучен, что таит в себе немало обманов для нашего зрения. Между тем по птицам и растениям можно тоже держать курс, как по компасу. Встретив пингвинов, можете надеяться встретить и землю, не льдины, а сушу. Эх, если бы только знать этот мир и его природу, лучше сказать, происхождение!..
Он помянул Кювье, его сочинение об ископаемых костях четвероногих животных, по которым впервые дано верное объяснение окаменелостей, но много там и ошибок в защите учения Линнея, отстаивавшего взгляд о неизменяемости видов, помянул Вольфганга Гете, его «Метаморфозу растений». Симонов мог убедиться, что сам Лангсдорф тоже склоняется к недавно еще «еретической» мысли о том, что виды меняются и что «костные группы» всех позвоночных, в том числе и человека, не что иное, как видоизмененные позвонки.
Он рассказал астроному о диких животных, населяющих здешние леса, и о своих наблюдениях над обезьянами, удивив опять своими выводами.
— Иван Михайлович, — говорил он, — вас не тянет остаться здесь лет эдак на пять? Не доводилось ли вам думать о пользе ухода вашего от университетской науки на лоно природы, туда, где кафедрой вашей будут леса и горы? Можно ли, друг мой, в городе познать жизнь природы? И ответьте мне, любезнейший: только ли моряки возрадовались русской экспедиции в высокие широты? Или в задачи ее были посвящены и
