другие столичные круги?
— Мне довелось списываться и беседовать, Григорий Иванович, о предполагаемом плавании с поэтом Денисом Давыдовым и историком Карамзиным, — ответил Симонов. — Но сам я совсем неожиданно попал на корабль и, знаете, направляясь сюда, много думал о вас, о вашем здешнем отшельничестве…
— Ой ли, Иван Михайлович, о моем отшельничестве разговор особый. Не так приятно сознавать, что в год, когда Наполеон сжег Москву, я оказался назначенным в Бразилию, а не в ополченский полк.
Было ему сорок пять, но манера говорить медлительно, с прибавлением: «почтеннейший» или «любезнейший», как-то старила его. В белой шляпе-панаме на курчавых волосах, в широкой полотняной блузе, он походил на благодушного пензенского помещика, приверженного лесам и тишине. И не многие знали, сколь обманчив был этот его облик и какие помыслы владеют здесь российским генеральным консулом.
Он помышлял об устройстве в Рио-де-Жанейро первого питомника обезьян и «живого музея» для российских университетов «с целью разведения на русском юге новых животных пород и видов растений».
Но нужно ли это? Или довольствоваться тем, что требует от него Академия? Обезьяний питомник? Не засмеют ли его в Петербурге?
Утешенный астрономом, он сказал:
— Некоторые события в науке, равно как и открытие Южной земли, ежели оно произойдет, должны многое изменить.
— Что имеете в виду, Григорий Иванович?
— Ну, скажите, любезнейший, доходны ли земли, открытые нами в морях и океанах, и что пользы от них, если даже Академия не силится употребить на благо наши обретения?
Симонов задумался: вот он каков, сей «бразильский отшельник»! И действительно, как бы не оказалось открытое моряками вновь закрытым неприлежанием ученых!
— Трудно ответить вам, Григорий Иванович, — признался он.
— Вот то-то!
Лангсдорф повеселел и приободрился, может быть, потому, что ни в чем не чувствовал себя «должником» перед своим гостем.
И Симонов был обрадован этой встречей с ученым. Приближались решающие для экспедиции дни — ее ждало южное море. Страны, в которых останавливались они, были лишь преддверием путешествия. Все сказанное Лангсдорфом еще более укрепляло Симонова во мнении о важности, значительности экспедиции.
Киселев, пристроившись в тени под парусом, читал вслух: «Я обошел вокруг Южного полушария… неоспоримо доказал, что нет в оном никакой матерой земли… Я смело могу сказать, что ни один человек никогда не решится проникнуть на юг дальше, чем это удалось мне…»
Киселев отвел глаза от записок Кука, в замешательстве потер лоб. Его удивили только что прочитанные слова, их высокомерие.
«Никогда бы, — подумал он, — не сделал так русский человек. Он сказал бы: „Что не удалось мне, может удасться другим, дерзайте, братцы!“ Но может быть, Куку действительно ясно то, что темно для других? Тогда зачем же идут „Восток“ и „Мирный“ туда, и неужели два государства не могли бы столковаться между собой и вместе решить, прав ли капитан Кук!»
Киселев решил спросить обо всем этом у офицеров.
Случай выпал скоро. Командир «Мирного», собираясь в город, увидел у трапа Киселева и разрешил ему сопровождать себя по улицам Рио-де-Жанейро. Теперь Киселев мог открыться ему в своих сомнениях, Но увиденное в городе отвлекло матроса, и он не сразу заговорил о том, что его мучило.
Пробираясь по узким улицам, они пришли к большому невольничьему рынку. На цыновках, под навесами, лицом к земле лежали почти голые негры. Вблизи, в красной бархатной мантии, с кинжалом на тонком поясе, расхаживал толстый, усатый португальский купец. Казалось, что рынок мирно дремал на солнце и люди, собравшиеся здесь, были путниками, обретшими долгожданный отдых.
Неподалеку, со скалы, пенясь, бил по каменистому ложу водопад, рассеивая кругом брызги. С высоты низеньких молодых пальм заливисто пели какие-то невиданные Киселевым краснобровые птицы.
Покупателей не было; купец, завидя офицеров, крикнул что-то невольникам. И вдруг с земли поднялся старый негр, широко открыл рот и протянул длинные трясущиеся руки. Лазарев перевел матросу сказанное купцом:
— Привезен Куком! Потому хоть и очень стар, но стоит больших денег!
— Куком, ваше благородие? — переспросил матрос. — Разве капитан Кук торговал рабами?
— «Капитан, капитан»! — передразнил его Лазарев. — Вероятно, выдумал купец. Хочет набить цену! Но если не Кук, так многие другие английские капитаны торгуют неграми и хорошо на этом зарабатывают, — сказал он с нескрываемым презрением.
Киселев внимательно поглядел на офицера. Не столько в словах, сколько в голосе его послышались матросу знакомые ему чувства горечи, обиды и стыда за людей.
Среди матросов Лазарев пользовался славой «особого барина». Говорили, будто он и крепостных своих отпустил, дал им вольную, да и было то их у него несколько душ.
Лазарев подошел к купцу, спросил по-английски:
— А где семья этого старика?
— О, господин офицер, — оживленно ответил купец, — я знал, что вы обратите внимание на него. Этот старик — живая память о Куке.
Он крикнул негру:
— Закрой рот! Господину офицеру не нужно смотреть твои зубы.
— Я спрашиваю, есть ли у него семья? — нетерпеливо повторил Лазарев.
Ответили из-под навеса:
— Ее здесь нет, господин офицер, вы не сможете ее купить!
Рынок будто пробудился, негры застонали, молитвеннс запели.
— О чем они? — встревожился Киселев.
— Молятся, чтобы не взяли их на корабль.
Старик вдруг упал на колени и быстро заговорил, пытаясь что-то объяснить офицеру.
— Он хочет уверить вас, что не выносит морской качки, Не верьте! — предупредительно сказал купец.
— Идем, Киселев! — перебил Лазарев купца. — Я и не собираюсь сажать этого старика на корабль!
— Ваше благородие! А если купить его и выпустить? Пусть себе к семье идет и нас помнит… — взволнованно сказал Киселев.
Лазарев остановился.
— Много надо денег, — помолчав, произнес он и обратился к купцу: — Сколько за него платить?
— Сто двадцать талеров, — ответил купец.
— А мы, ваше благородие, всем миром, сообща, — тихо и быстро проговорил Киселев. — На «Восток» пошлем к боцману — не откажет!
Лазарев подумал, потом подошел к негру и, показывая вдаль, сказал по-английски:
