— Слава богу, я-то подумал, что вам не хочется отстранять от командования знакомого вам старшину.
— Опять мы не о том говорим. Там у тебя есть шанс.
— А здесь, в дотах, его нет?
— Здесь уже завтра или послезавтра мы окажемся в плотном и близком окружении, в мешке, в плотной осаде. Даже если уцелеешь в бою, выбор у тебя будет сугубо солдатский: либо позор плена, либо пуля в висок.
Громов понимал, что перед ним не трус и не предатель. Перед ним — умудренный жизнью человек, который по возрасту своему и по мудрости годится ему в отцы, а посему не стал ни дерзить, ни словесно геройствовать.
— Но ведь в дезертирстве тоже чести немного…
— Я не о дезертирстве, скорее — о целесообразности. Давай, сочиню донесение, скажем, о нападении диверсантов, и отправлю тебя в Подольск, в штаб… Застанешь ты этот штаб в Подольске или нет — это уже вопрос десятый, а вот оправдательный документ у тебя будет. Твое дело маленькое, ты выполнял приказ! Да и кто там, в этом водовороте отступающих войск, будет с тобой разбираться? Зато любой командир захочет иметь у себя бравого взводного.
— А вы?
— Что я? Я уже буду в кольце врагов, так что своим разбираться со мной будет не так-то просто.
— Вам не хотелось бы уйти отсюда?
— Разговор не обо мне! — резко напомнил майор. — Обо мне вообще речи быть не может. Так что думай…
Громов не отвечал, и майор уже решил было, что тот согласен.
— Только этого разговора у нас не было, понял? — вновь занервничал Шелуденко, понимая, что поступает хоть и по человеческому сочувствию, но против приказа высшего командования.
— Успокойтесь, товарищ майор, его действительно не было, — резко подхватился на ноги Громов. — И потом, я ведь из семьи военного, офицера… С детства приучен к тому, что приказ есть приказ и что на войне каждый должен пройти через то, что ему суждено судьбой и командирами.
Майор лишь мельком взглянул на него и, словно бы устыдившись своей непростительной слабости духа, отвернулся.
— Мыслишь ты, конечно, правильно, по-офицерски, — проговорил он глуховатым, взволнованным голосом. — Кстати, я не знал, что ты из семьи кадрового военного. Там свое воспитание. Впрочем, и там тоже случаются…
— В любом случае я признателен вам, майор…
— Только ради бога не подумай, что я пытался проверять тебя, петрушка — мак зеленый…
— Может быть, мой отец сейчас точно так же пытается спасти кого-нибудь из своих молоденьких лейтенантиков. Поэтому и служить под его командованием, «по-родственному», я отказался, хотя возможность такую мне предоставляли.
— Вот так оно в жизни и бывает, петрушка — мак зеленый. Ладно, о чем могли, поговорили, и душу, будем считать, отвели, — резко одернул гимнастерку Шелуденко, словно собирался показаться перед строем. — Тогда вот что, лейтенант: с обстановкой я тебя ознакомил, инструкции ты, будем считать, получил. Как и мое командирское благословение к ним.
— Так точно, инструкции вместе с благословением.
— В таком случае, уже через полчаса ты будешь в доте. Времени больше не теряй: готовь орудия и прочее оружие… О людях не забывай. Проверь, как там у вас с водой. Кстати, у вас там, в нижнем ярусе дота, свой колодец, правда, вода слегка с душком, но… вода! В общем, задача командира тебе известна: в любой ситуации пытаться предусмотреть даже то, что в общем-то предусмотреть совершенно невозможно.
— Понял.
— Да, и пойдешь туда не один. Красноармеец Кожухарь! — позвал он рослого солдата, оказавшегося неподалеку, — очевидно, тот уже искал майора, — с катушкой телефонного провода за спиной. — Считайте, боец, что вам повезло. Пойдете в дот вместе со своим новым командиром. Это ваш связист, товарищ лейтенант, — сразу же перешел майор на официальный тон. — Красноармеец Кожухарь.
— Прекрасно, одним бойцом больше.
— Надежным бойцом, — явно сыграл на восприятие Кожухаря. — Можно считать лучшим связистом укрепрайона, а возможно, и всего военного округа. Я тут подзадержал его… Специально для того, чтобы было кому провести вас к доту.
— Тогда все, — взял под козырек Громов. — Разрешите идти?
— Счастливо. Через два часа позвоните, доложите обстановку. Завтра, если позволит время, сам наведаюсь. Даст бог, наведаюсь, если, конечно… — и, не договорив, махнул рукой.
«Если позволят время и… враги», — мысленно закончил фразу Громов. Слишком уж стремительно развивались на этом участке события.
— Но в общем-то оборону мы пока что держим, — поспешил успокоить его майор. — Мало того, на том берегу тоже есть еще несколько наших частей. Где-то там, севернее, немцы продвинулись далеко вперед, а здесь — в основном румыны, эти торопятся не спеша, а главное, с опаской.
— Значит, и мы тоже с отходом спешить не будем, да и отходить будем не торопясь. Все, пошли… — обратился Громов к Кожухарю, — лучший связист всей Красной армии и Военно-морского флота.
18
Бригадефюрер подъехал к ресторану в то время, когда там уже стояли машины Канариса и Мюллера. Он взглянул на часы: до назначенного адмиралом времени встречи оставалось почти пять минут. Судя по всему, Гейдрих стоически утверждал германскую гиперпунктуальность, которую Шелленберг всегда считал слишком преувеличенной.
Входить в ресторан бригадефюрер не торопился. Неспешной походкой бездельника он прошелся до конца квартала и, постояв на перекрестке, понаблюдал за такой же неспешной и немноголюдной жизнью улиц. Все вокруг выглядело обыденно, буднично. Шелленберг понимал, что любая попытка хоть как-то подготовить город к фронтовым условиям немедленно была бы замечена иностранной агентурой, журналистами. И представителями полпредств. А фюрер хотел нанести удар совершенно внезапно, насколько это позволяла приграничная обстановка. И все же развязывать масштабную войну, в которой уже менее чем через сутки окажутся втянутыми большие части Европы и Азии, и ничего не предпринимать для подготовки столицы к противовоздушной и прочей обороны и вообще к военной жизни…
Солнце уж медленно выползало из-за шпиля ближайшей кирхи, однако откуда-то, со стороны Шпрее, а возможно, и с самой Балтики, накатывались клубы полудымки-полутумана, превращая город в мирную, в еще не до конца проснувшуюся обитель.
В эти минуты Шелленберг чувствовал себя Нероном, который знал, что менее чем через сутки не только этот город, но и вся страна заполыхает. И что факел уже зажжен.
Ровно в десять все были в сборе. Когда Канарис произнес: «Господа, прошу к столу», Мюллер мрачно изрек:
— Все заговорщики в сборе.
Канарис попытался не реагировать на это колкое замечание, однако это ему не удалось. Шелленберг заметил, как на мгновение взметнулись вверх его брови и как осуждающе взглянул он на обер-гестаповца рейха.
— Мы принадлежим к тем государственным людям, — сказал адмирал, — которым время от времени следует собираться за дружеским столом, чтобы сверить часы.
Адмирал выждал, пока кельнер принесет им бутылку «Бордо», салаты и жареную телятину, и произнес тост за Великую Германию, после которого, по примеру самого Канариса, они выпили молча и стоя. И только после салата, ни на кого конкретно не глядя, а уставившись в некую точку в стене между головами Гейдриха
