остается фактом.
Убедительными показались мне и объяснения Костина об обстоятельствах его привлечения к сотрудничеству с вражеской разведкой. Они полностью совпадали с известными нам данными о практике вербовочной работы абверкоманды-103.
— 29 октября 1941 года, находясь в лагере военнопленных в Бобруйске, — рассказывал Костин, — я был вызван в комендатуру. Там со мной беседовали двое мужчин в форме командиров Красной армии — один майор, другой — капитан. Говорили по-русски, но с акцентом, особенно майор. Они задали мне ряд вопросов установочного характера — фамилия, имя, где и когда родился, кто родители, образование, партийность, профессия, кем был в армии, когда и где пленен. Мои ответы сверяли с учетной карточкой, которая имеется в лагере на каждого военнопленного. Когда они смотрели ее, я заметил, что слово «радист» было подчеркнуто жирной красной чертой. Обратив внимание на нее, капитан спросил: «Сколько знаков в минуту принимаете и передаете?» Услышав мой ответ: «Сто двадцать — сто тридцать», он повернулся к майору и сказал по-немецки «Зер гут». Затем меня спросили, хочу ли я работать по данной специальности. От неожиданности я растерялся. Работа в лагере была физическая, изнурительная, условия содержания тяжелые, питание скудное, военнопленные ходили как тени, свирепствовали болезни, многие умирали. Перспектива быть радистом, чтобы изменить эту кошмарную обстановку, мне представлялась как великое благо, и я, не раздумывая, согласился.
Вечером меня вызвали в комендатуру. Там был тот же капитан и четыре человека из числа военнопленных, тоже бывших военнослужащих Красной Армии, специалистов по связи. В сопровождении двух автоматчиков капитан довез нас на машине до вокзала, а затем железной дорогой через Минск доставили в Борисов. Здесь, как выяснилось позже, на северо-западной окраине, на территории бывшего колхоза «Маяк социализма», дислоцировались вербовочный пункт немецкой разведки и школа по подготовке разведчиков. Весь комплекс немецкой разведки и школа по подготовке разведчиков занимал четыре здания, гараж и ряд подсобных помещений. Штаб находился в здании бывшей конторы колхоза, одноэтажном рубленом доме с пятью комнатами. В трех комнатах другого здания — бывшего клуба колхоза — размещались разведчики (общежитие с устройством спальных мест в два яруса), преподаватели школы и охрана. Третий одноэтажный рубленый дом был оборудован под школу, там проводились занятия с разведчиками. В четвертом домике находилась кухня, столовая и кладовая. В гараже, обшитом досками, стояло 4–5 машин. Здесь же была небольшая ремонтная мастерская.
По прибытии в этот комплекс нас принял в здании штаба немецкий офицер в чине майора, среднего роста, плотный, 45–47 лет бритоголовый с кошачьими, презрительно смотрящими глазами и заметно отвисшим животом. На мундире у него была ленточка, свидетельствовавшая о награждении железным крестом. Это был, как мы узнали впоследствии, начальник вербовочного пункта Альбрехт. Через переводчика он объявил, что мы отобраны для работы в разведке и нам предстоит пройти курс обучения по программе радистов. Дело сугубо добровольное, если кто не хочет, может отказаться и уехать обратно в лагерь. За отказ ничего не будет. Но надеюсь, что вы будете благоразумными и не откажитесь. Вы должны помнить, что вам оказано большое доверие, и это надо ценить.
— Вы на своем опыте убедились, — продолжал он, — в силе немецкого оружия, победа наша близка, и вы в ней не должны сомневаться. Сейчас доблестные войска фюрера штурмуют советскую столицу, а вслед за ее падением начнется грандиозное наступление по всему фронту, и большевистская Россия будет вынуждена капитулировать. Вам предоставляется счастливая возможность участвовать в этой битве, и я надеюсь, что вы оправдаете оказываемое вам доверие. Успешное выполнение предстоящих заданий сулит вам высокие награды, поощрения и счастливое будущее. Итак, согласны ли вы?
Все промолчали, никак не отреагировал и я. Возвращаться в лагерь было равносильно смерти, а сказанное Альбрехтом было еще загадочным и требовало серьезных размышлений.
— Что же, молчание, как говорят русские, есть знак согласия. Поэтому будем считать вопрос решенным.
— Давали ли вы какие-либо письменные обязательства? — спросил я.
— Нет, этого не требовали немцы. Они заполнили лишь анкету на меня, записали биографические данные, приметы, отобрали отпечатки пальцев и сфотографировали.
— Данные о себе вы указали действительные?
— Да.
— Следовательно, ваше желание работать на немцев было искренним?
— Откровенно говоря, я тогда действовал механически, не отдавая отчета в серьезности происходящего. Я был рад, что вырвался из лагеря, и это для меня было главным. Что касается данных моей биографии, то они были уже известны немцам из учетной карточки в лагере, поэтому менять что-либо было рискованно.
Задав Костину еще ряд вопросов, я закончил допрос, дал ему подписать протокол и отпустил его на обед. Затем позвонил Барникову.
— Владимир Яковлевич, я хотел бы показать протокол допроса Костина, когда можно?
— Думаю, часа через два. Впрочем, пока без протокола…
Барников проводил совещание с работниками группы розыска, которых в шутку мы называли «шерлокхолмсами». Старшим группы был Салынов Николай, энергичный, волевой крепыш, небольшого роста, инженер по образованию, только что отметивший свое тридцатилетие. Помощниками у него были примерно такого же возраста волгарь из Кинешмы Федоткин, тоже Николай, трудно привыкавший к чекистской работе после отрыва от речного дела на любимой реке и Мартин Розен, высокий симпатичный латыш, бывший политический заключенный, освободившийся из застенков тюрем в буржуазной Латвии в 1940 году после установления там советской власти. Обсуждался вопрос об улучшении розыскной работы в связи с усилившейся активностью немцев по заброске в наш тыл агентуры, прошедшей обучение в разведывательных школах.
— Вот вам еще свежий пример, — заметил Барников. — О нем вкратце доложит товарищ Корбов, а вы постарайтесь взять на заметку все то, что надлежит учитывать в организации розыска, как можно извлечь уроки из этого дела для совершенствования нашей практики.
После обеда я продолжил допрос Костина. На вопрос о том, где он находился, что делал и с кем встречался после приземления на нашей территории до момента его задержания, Костин ответил не сразу, он замялся, забеспокоился, чувствовалась в его поведении какая-то тревога.
— Я жду, Сергей Николаевич, вопрос, мне думается, понятен, да и времени прошло не много, забыть вы ничего не могли.
— Да, конечно… Но рассказывать-то собственно нечего, — начал он, потупившись. — Расставшись с Лобовым, я на попутной машине доехал до Середникова в Шатурском районе, а потом не торопясь, следуя строго на юг, добрался до Рязановской и пробрался в родные места. Ночь с шестнадцатого на семнадцатое провел в лесу. В расположении родной деревни оказался только к вечеру семнадцатого. Не доходя до нее полутора километров, снова заночевал в стоге сена. Весь день восемнадцатого наблюдал издали за деревней в надежде увидеть мать, так как наш дом стоял несколько на отшибе на краю крутого обрыва и хорошо просматривался. Но из моих попыток ничего не вышло, и ночь с восемнадцатого на девятнадцатое я опять провел в стоге сена. Девятнадцатого, понаблюдав еще немного за деревней, увидел мать, страстно хотелось зайти, но боясь ее растревожить, решил вернуться обратно к месту приземления, чтобы забрать рацию и идти в Егорьевск в райотдел НКВД. Ночь с девятнадцатого на двадцатое провел в лесу, недалеко от Шарапово. Потом встретился с Вами, вот и все.
Закончив рассказ, Костин несмело посмотрел на меня и тут же отвел глаза в сторону, он был явно возбужден, краснел, часто облизывал губы.
Усомнившись в правдивости ответа, я выждал две — три минуты, пристально смотря на него, а затем спросил:
— Значит, Вы утверждаете, что все так и было и, следовательно, можно это записать в протокол?
Костин промолчал.
— Что молчите? Если допустили ошибку, лучше признавайтесь сейчас. Повторяю: то, что будет записано пером, не вырубишь топором. Потом будет уже сложнее, ибо «единожды солгавший, кто тебе поверит!» Надеюсь, слышали это изречение?
