большими начальниками, а солидным людям указали на дверь… Откуда-то взялись бездельники, что при турках жили как у бога за пазухой, и уселись нам на шею!.. Разве ж за таких клали головы русские!
Выдвинув этот пункт, почтенный старик перечислял еще тьму-тьмущую неправд и неурядиц, которые никак не вязались с его туманным, неясным пониманием свободы. Он на каждом шагу сталкивался с несоответствиями своим взглядам и привычкам, пустившим глубокие корни в его душе. Образовавшаяся вокруг пустота и груз лет разжигали в нем досаду, неприязнь к новому миру, которого он не принимал и в котором ему не было места. Жизнь тяготила его.
— Нет, уеду хозяйствовать, копать землю; здесь мне делать нечего, — говорил старик, вздыхая по своим зеленым полям и луговинам, раскинувшимся у подножия Средна-Горы.
В обвинительном акте старика против новой Болгарии имелся еще один важный пункт. Дед Нистор находил, что сгинуло веселье. На улицах больше не встретишь веселых людей. Все ходят какие-то понурые, озабоченные, все поглощены делами и вечно куда-то спешат. Даже детишки, и те забросили свои забавы и погрузились в раздумье, будто старички… Пьяного человека днем с огнем не сыщешь… Прежде находилось время и для дела, и для роздыха, и для потехи. А нынче политика не дает людям покоя, травит душу молодым и старым… И это они называют свободой?
Дед Нистор, однако же, избегал каких бы то ни было разговоров о политике, по крайней мере старался ни с кем не вступать в ссоры. По его мнению, политикой занимаются одни только чиновники да выскочки, которым вечно все не так, которые все норовят повернуть по-своему. Солидные же люди делают свое дело… Но сколько их-то?
Сын за обедом нередко спрашивал в шутку:
— Ты, отец, за какую партию?
— Ни за какую, сынок, коли мне приспичит урвать лакомый кусок, вот тогда-то я и подумаю, что у меня за партия.
— Но ты, небось, тоже имеешь убеждения, зачем скрывать?
— Нету у меня никаких убеждений, — бурчал старик.
— Выходит, ты бесцветный? Это нехорошо, — посмеивался окружной начальник, наливая отцу вино.
— Мне теперь не до цветенья, ты бы лучше взял да отправил меня хозяйствовать, чего доброго, я тут еще расхвораюсь.
— Нельзя, отец.
— И мать твоя хочет уехать, ты ей запрещаешь ткать…
— Нас у тебя четверо, мы, слава богу, зарабатываем и на вас, лучше отдыхайте на старости лет.
Отец недовольно мотал головой.
Однажды сын предложил:
— Давай найдем тебе какое-нибудь дело, чтоб не скучал…
— Какое дело?
— Скажем, протащу тебя в члены городской управы, — ответил сын после недолгого раздумья.
— Чем там занимаются?
— Да ничем… Больше отдыхают…
Дед Нистор насупился.
— Надоело мне сидеть сложа руки, да и от бога грех… Ты, Никола, к весне спровадь нас в Стара- Загору, сколоти там какой-никакой домишко, зачем же двору бурьяном зарастать? Я буду в земле копаться, а ты себе служи.
Случалось, что разговор отца с сыном протекал более бурно и кончался ссорой. Нравом Никола был крут, в делах службы неуступчив. Старик же страшно обижался, когда сын не хотел уважить его просьбу.
Горожане нередко просили деда Нистора заступиться за них перед строгим начальником. Старик, добрая душа, всех выслушивал и обещал помочь. У него не хватало духу отослать кого-нибудь, не утешив, не обнадежив его. Из-за этого возникало множество недоразумений между отцом и сыном, который из десяти ходатайств удовлетворял одно.
Однажды к деду Нистору пришла бабка Павлевица и со слезами поведала ему, что ее сын, солдат, убежал из казармы; его схватили, окружной начальник собирается отдать парня под суд и теперь ему несдобровать.
— Упроси его, Нистор, пускай простит; бог вас не оставит — и тебя, и твоего Николу. Погубят мою кровиночку — и мне не жить.
Горемычная мать плакала в голос.
Дед Нистор слушал ее, понурив голову, и когда поднял глаза, они были мокры от слез.
— Не тревожься, так и быть, простим твоего сына, молод он еще, глуп… Иди себе с богом и не бойся за парня.
Старушка вышла, утирая слезы и рассыпаясь в благодарностях.
Дед Нистор прошел к сыну.
— Никола, ко мне приходила старая Павлевица.
— Насчет сына? — сердито спросил начальник.
— Плачет горемычная, прямо сердце разрывается, на нее глядя…
Широкое смуглое лицо сына омрачилось.
— Просит за сына? Он дезертир и должен быть строго наказан в назидание другим солдатам, — промолвил он сурово и, обмакнув перо, продолжал писать.
— Прошу тебя, Никола, простить его и не отдавать под суд… Жалко парня да и старая Павлевица чего доброго помрет с горя, лучше не брать греха на душу. Отпусти его с миром, Никола.
— Я обязан передать его военному начальству, — решительно возразил окружной начальник, явно давая понять, что не желает продолжать этот разговор.
— А я тебе говорю, что ты должен его отпустить, потому как я посулился его матери, что упрошу тебя, — возразил дед Нистор запальчиво.
— Ты опять пообещал?
— А что же, по-твоему, надобно было прогнать бедную женщину?
— Кто мне указ — ты, отец, или моя должность?
— Отец, само собой! — ответил дед Нистор, выходя из себя.
Никола вздохнул и хлопнул ладонями по столу. Отец пристально смотрел на него и ждал.
— Не вмешивайся в мои дела, отец, — промолвил Никола негромко, почти умоляюще.
— А меня для чего нелегкая тут держит? Ставя свечку перед святым, я знаю, что он передаст мою мольбу богу… Так и эта вдова… Послушай, сынок, отпусти парня.
— Но как ты можешь давать обещания людям, не спросив у меня, могу ли я удовлетворить их жалобы?.. Ты ставишь меня в безвыходное положение. Если я его отпущу, могу попасть под суд. Законы у нас строгие.
— Закон бывает строгий и податливый, все в ваших руках. Любой узел можно распутать. Уважь старика, будь милостив, и господь явит к тебе милость.
Никола задумался… Отец малость успокоился: ему показалось, что Никола смягчился.
— Нет! Я сдам солдата его начальству! — решительно заявил окружной начальник и встал.
Дед Нистор уставился на него с изумлением.
— Не хочешь удоволить просьбу родного отца?
— Если бы ты просил меня не за павлетихина сына, а за моего родного брата, я бы и тогда не смог.
— Ба! Выходит, ежели не погубите сироту и не отправите на тот свет его мать, несчастную вдову, то царство ваше сгинет? Оно, видишь ли, на правде держится!
Дед Нистор весь дрожал от негодования.
— Пойми, не могу!
— Завтра же подамся в Стара-Загору! — отрезал старик и, выходя, изо всех сил хлопнул дверью.
Проворно спускаясь по лестнице, он выкрикивал во весь голос, чтобы сын мог слышать:
