ничего не видел в жизни. Мог ошибаться.
А что, если Облачный Полк не может пока сойти? Если он ждет сигнала? Подтверждения, что мы уже достойны. Зеленой ракеты. Может, эта вот зеленая ракета и есть кнопка? Может, пока она нажата не будет, ничего и не произойдет?
Мир стоит, пока есть хоть один праведник, так всегда говорил Гомер. Надо нажать кнопку.
Надо похоронить Курка. Конечно, мертвецам не жарко, конечно, мертвецы не танцуют, но все равно. Сожрут. Нехорошо, когда человека погань жрет.
И еще кое-что.
Я хотел разобраться с сумраком.
Мрак. Первый раз меня коснулся мрак, настоящий, жирный и бесспорный. Не мелкая грязная погань, назойливо повисающая на ногах и пытающаяся выклевать глаза, настоящая тьма, вползающая в душу, разрывающая сердце. И там, в глубине, осталось. Пятнышко. Клякса. Грязь. Зерно. Крючок, впившийся в легкие.
Страх. Сумрак меня напугал.
До одури.
И теперь я боялся. Только не самого сумрака, а того, что это останется со мной. Зерно утвердится, прорастет и пустит корни – и вот уже поселится внутри голодная лилия, и надо будет ее кормить, кормить, а потом она выпустит в кровь свои семена…
Надо было вырвать. Прижечь. Раз и навсегда.
Солнце уже садилось, приобретая свой обычный вечерний цвет. В небе растерянно вспыхивали первые звезды, было ощутимо холодно, я поежился и обнаружил, что не надел куртку и не надел шлем – и куртка, и шлем могли бы помешать. На бой в рубашке и штанах. Почти голый. Первый раз, наверное, в жизни. Про такое Гомер тоже рассказывал. Как раньше герои, те самые древние герои, вступавшие в схватку с чудовищем, раздевались догола. И всегда побеждали. Потому что голый человек чист и первозданен, он готов вот прямо немедленно предстать на высший суд, он ничего не боится, и не берут его ни жала, ни клыки. Подумал, что совсем раздеваться не стоит, я все-таки не до конца готов.
Переулок кривых фонарей. Кривой переулок кривых фонарей. Выпуклая брусчатка под ногами, идешь, как по спине огромной рыбы, Гомер говорил, что совсем древние люди думали, что мир покоится на рыбе, и поэтому любили брусчатку.
Солнце еще держалось, но тени удлинились и исковеркались, и старое кресло откуда-то, оно медленно покачивалось, будто кто-то в нем сидел еще совсем недавно. Я понюхал воздух. Обычный воздух Запада.
Я поспешил. Аптека за углом. Сейчас. Уже.
Минуту. Всего минуту. Надо только выглянуть…
Страх. Поганое зерно.
Я прижался к стене. Тропарь. Давно не читал. Теперь самое время. Победа. Мне нужна победа. Только победа, ничего, кроме победы. По-другому просто не может быть. Аминь.
Выглянул.
Несколько.
Четверо.
Егор говорил, что они по одиночке охотятся, как львы.
Что у каждого территория, и каждый ее охраняет. А тут сразу четверо. Стоят. Не шевелятся. Прямо перед аптекой. Курка нет. Я оставил его у стены. Сидеть.
Куски. Большие, рваные. Черные.
А Курка нет.
И страх.
Гладкое жирное лицо, распухшие красноватые суставы. Лапы со сросшимися длинными пальцами. Мясо…
Что-то воткнулось в спину, между лопатками, стало скручивать, холодно. Тошнит.
Выглянул еще.
Эти сдвинулись. Ближе. Стали ближе, я уже их даже почти слышал…
Солнце зацепило антенну на крыше, потянуло ее книзу.
Заметили. Но наверняка еще можно уйти. Успею. К черту. Уйду к северу, стану жить. Нетрудно найти. Трубу. Какую-нибудь трубу на окраине. Обустроиться. Крыс ловить. Или лягушек. Жить.
Никогда не думал, что может быть по-другому. Без оружия, без пороха.
Потихоньку.
Гомер всегда говорил, что выбора нет. Что я такой родился и что по-другому никак. У каждого свое предназначение, и в сторону не свернуть.
А я и не пробовал.
Запад. Правильно никто сюда не ходит. Правильно. Тут начинаешь сомневаться. Сомнение – это и есть корпускула дьявола. Уверенность – искра божья. Только тот, кто верит в себя, может победить. Я прошел. И я вернусь. Вытащил цилиндр. Он еще хранил холод, приложил к голове.
Ничего. Сейчас, сейчас…
Прав Гомер, по-другому нельзя.
Выглянул.
Еще ближе. Заметили. Уже не отпустят.
Мне стало легче. Не отпустят.
Свинтил крышку. Вытащил шприц. Тяжелый и тоже холодный. В бедро, нужно колоть в крупные мышцы. Поехали. Надавил на поршень.
Холод.
Две минуты. Старший говорил, что начинается через две минуты. Но он не говорил, что это будет так больно.
Нельзя двигаться слишком резко, могут связки порваться. Надо плавно, очень плавно. Нельзя ни во что врезаться – разобьешься. А еще нельзя…
Холод потек по ноге. Вниз к ступне. По кости. Сначала мне показалось, что кость взорвется, вырвется через мясо и кожу, боль ударила в колено, и я едва не заорал. Но это было только начало.
Холод пополз вверх. Тазобедренный сустав, позвоночник, ребра, лопатки, шея…
Наверное, я отключился. Волна дошла до черепа, в мозг врубился гвоздь, распустился там стальным цветком. Ослеп. Это была не отключка, просто погасли глаза. Давление. В уши, в нос, голова взорвалась и разлетелась в разные стороны, миллионом кусков, и к каждому была прикреплена ниточка – для того, чтобы они смогли вернуться обратно.
Боли не было.
Слух, он вернулся первым, и вдруг я услышал. Мозг немного сдвинулся вперед, и я услышал.
Шорохи. Листья по крыше, переругивание летучих мышей. Вода. Обрывки этих звуков смешивались в незнакомую мелодию, красивую и необычную. Люди. Люди так не могли, слишком красиво. Это разговаривали они. Сумраки переговаривались между собой, и язык их походил на песни ангелов, хотя сам я никогда не слышал.
Я открыл глаза.
Мир сделался красным. Не из-за солнца. Глаза. Сосуды полопались. Видимо, не только мелкие, но и крупные. Пульсы. Они прорезались везде, от ушей до пальцев ног. Я стал видеть дальше и четче. Трещины на стенах. Паутину, болтающуюся на фонарях, рисунок, сделанный карандашом на стене дома напротив.
Сумраков.
Они стояли вокруг. Неподвижно. Засохшие деревья. Смотрели, не на меня, в стороны, не замечая. Похожие. В обрывках грязного тряпья, с веревками вокруг туловищ. Переговаривались.
Тот, что стоял справа, сделал шаг. Он очутился рядом со мной, но в этот раз я видел, как это произошло. Четыре мягких и одновременно неуклюжих, враскачку, шага, раз-два-три-четыре и протянул лапу. Браслеты. У того, в аптеке, были часы, у этого браслеты, несколько штук, от запястья до локтя. Коготь почти коснулся моего лица.
