Крикнул я, но ничего, разумеется, не услышал.
Сумрак переместился ближе. Поднял секиру. Я думал, что он собирается закончить с нашей беседой, но на меня он и не поглядел. Склонился над третьим.
На секунду мне показалось, что он хочет помочь товарищу, но это была погань. Сумрак принялся жрать своего. Еще живого.
Наверное, это было самое мерзкое, что я видел в последнее время. Запредельное.
Но это стоило увидеть. Чтобы понять окончательно – мы не можем существовать вместе. Ни в одном городе, ни на одной планете. В одном воздухе.
Я пополз. Подальше. Сил на последнего не осталось, ладно, и так неплохо, троих…
Горло сжалось. Спазм, в голову шибанула кровь, брызнула из носа и из глаз, как у Старшего, ладно. Я полз. Не очень хорошо представлял куда, подальше. Из оружия остался лишь нож и усиленная граната, ножом стану отмахиваться, граната… Граната тоже пригодится.
Скорость падала. Я ощутил это предельно ясно – ускоритель прекращал действие, пятнадцать минут упоительной стремительности подошли к концу.
Боль. Почувствовал, как наливаюсь жаром. Горела кожа, только не снаружи, изнутри. Не знаю, как это могло быть, именно изнутри, отчего хотелось ее немедленно содрать. Сердце. Ощутил, как оно висит там, в глубине, за ребрами, как натянуты вены и артерии, до звона, вот-вот оторвутся. Печень разбухла кровью, желудок сжался, залитый кислотой. Даже с позвоночником что-то, мускулатура пульсировала, расслаблялась и напрягалась, резко увеличилась подвижность, позвонки терлись друг о друга, и снова больно, больно, очень больно, к черту вериги…
В голове опять что-то взорвалось, мир скачком вернулся к привычной скорости, меня качнуло, не устоял. Снова больно, почему же так больно…
Пополз.
Переулок кривых фонарей, солнце опустилось, и сумерки слились с сумраками. Трое. Я успокоил троих, четвертыйобедал. Перекусывал. Погань питается поганью, давно известно… Вырезал когтями длинные узкие полосы, комкал их в шары и отправлял в рот. Не успевал дожевывать, и предыдущие полосы свисали из пасти черными червями.
Я остановился. Передышаться не получалось совсем, легкие не сжимались. Ребра. При каждом вдохе- выдохе поломанные острые кости скребли меня изнутри, решил не дышать, просто ползти, ползти, а там видно будет.
Вот и полз.
Вернулся слух. Тоже разом, звук вернулся, но лучше бы он не возвращался. Переулок был наполнен чавканьем. Сумрак жрал.
Сумрак продолжал жрать. На меня не смотрел. Я отползал, загребая рукой. Останавливался, лежал. Про Курка думал. И про Алису. Страшно. Хуже нет смерти. Все лучше, чем так.
И про этого почему-то думал, про Предпоследнего, того, который дневник записывал, а потом умер в тоске и одиночестве. И в ужасе. Грустно мне было. И за себя, и за всех остальных.
Упал. Звезды. Горели особенно ярко. И крупные, точно любопытное небо опустилось пониже, чтобы посмотреть, что тут у нас происходит, еще Гомер говорил, что часто такое случается – в самые страшные дни звезды сияют просто нестерпимо…
Чавканье стихло.
Сумрак наелся. И теперь смотрел на меня. Я знал, что он смотрит на меня.
А пошел он…
Все пошли, надоели. Надоели все.
Я достал гранату.
Все-таки нет. Не я. Не сложилось. Такое тоже бывает. История помнит победителей, прах проигравших разносит ветер.
Получи.
Выдрал кольцо, потратил последние на это зубы, разорвал губу. Получи. Граната запрыгала по булыжникам.
Я считал – два, три, четыре, пять… Взрыв, должен быть взрыв.
Ничего. Сумрак двинулся ко мне. Разболтанной походкой людоеда.
Все, значит.
Почему-то я вспомнил Предпоследнего, не его даже, а тоску. Того дня. Когда он ходил в кино со своим сыном и каждую секунду понимал, что дальше уже ничего не будет. Что сына он не увидит, вот они, последние мгновения. И я сейчас тоже ощущал эти последние мгновения. Жалко было мне всех моих будущих несостоявшихся дней, очень жалко. Но по-другому нельзя, я дотянулся до пояса и вытащил нож.
И тут же рядом возник сумрак. Возник, исчез, запястье, боль, сломанная рука повисла, нож упал. Он схватил меня за шею, сжал и швырнул в стену, я воткнулся в кирпичи, и это снова было больно, только я уже не чувствовал, хотелось, чтобы все оно уже кончилось, потому что я устал, барахтался в грязи, скопившейся возле стены, а жизнь упорно не обрывалась, продолжалась, боль – это тоже жизнь, у мрецов не болит, у кошки боли, у собаки боли, у Данилки не боли, откуда я это знаю…
Небо засветилось, к земле потянулись лучи, и в них вспыхнуло золотом огромное яйцо, а сумрак был снова здесь, он держал меня за шею, разглядывал ожерелье из слез, разглядывал пацифик, сорвал, слезы рассыпались. Я не из тех. Не из настоящих, сияющих и беспрекословных. Настоящие так не гибнут. Мордой в прах, со ртом, набитым грязью, надо выплюнуть, обязательно выплюнуть, душа выходит с последним вздохом, рот не должен быть забит, увидеть небо…
Потом я, кажется, умер.
Глава 19. Вопреки
– Странно как-то…
– Что же тебе странно?
– А ты разве не видишь? Пауза.
– Чего я должна не видеть?
– Шея-то сломана.
– Сломана… Может, вывихнута.
– Это у тебя вывихнута! Тишина.
Покой. Ничего. Пустота. Легкость какая-то. Ни рук, ни ног не чувствую, точно плыву. Или в воздухе вишу.
– Сломана. Шея. Ребра, руки…
– Он не умрет, – сказал третий. Гомер. А другие…
Курок. И еще…
– Пульс есть, – неуверенно произнес Курок. – Пульс ничего еще не значит, это может быть… Остаточные явления. Телесное электричество истекает.
– Может быть, и электричество. Пульс хороший.
– Он не умрет, – повторил Гомер. – Такого просто не может быть…
– Сердце сильное. Он бегал много, вот сердце и борется. Это может еще долго продолжаться…
Алиса. Она права, это может еще долго продолжаться, это точно.
– Ему башку почти открутили. Руки сломаны… Кожа содрана… и сгорела. Я думаю, что он готов. Не шевелился ведь…
– Это же Рыбинск, они там вообще не умирают.
– Ты в глаза ему смотрела? Все вывернутые, и сосуды лопнули. Его перемололо внутри и снаружи…
– Он жив, – сказал Гомер. – И внутри и снаружи перемололо, а он жив. А знаете почему?
– Почему? – спросили Курок и Алиса в один голос.
– Потому.
