однообразны. Я встаю рано, потому что рано просыпаюсь, а лежать в постели и тревожиться, почему ребенок в животе до сих пор лежит так высоко, — какой смысл? Мальчики просыпаются позже, когда я уже встану. Я умываю их, помогаю одеться, и мы спускаемся к столу, к завтраку, что приготовила Хансине. Конечно кофе и белый хлеб, который так любят мальчики. Его приносит булочник, мистер Спеннер. Датчанину кофе нужен больше, чем еда, и я выпиваю три чашки. Я могу экономить деньги на чем угодно, но отказаться хотя бы от одной чашки кофе не в моих силах.
Хансине начинает болтать с мальчиками по-английски. Моэнс говорит лучше ее, дети его возраста схватывают язык очень быстро. Он хохочет над ее ошибками, на которые она не обращает внимания и смеется вместе с ним. Потом и Кнуд вступает в беседу, и они дурачатся все вместе, думают, что веселее ничего не бывает. Я терпеть не могу их возню, потому что не могу в ней участвовать. Я ревнива, это правда. Я ревную сыновей к Хансине, потому что она женщина, а они все-таки мужчины — верно ведь? Но почему- то я уверена, что, если родится девочка, она будет со мной, на моей стороне.
Думала запретить Хансине говорить по-английски дома. Она бы послушалась, так как по-прежнему уважает меня и немного побаивается, хотя гораздо меньше, чем Расмуса. Но не стану этого делать: я понимаю, что так лучше для Моэнса и Кнуда. Они должны учить английский, потому что живут в Англии, и, наверное, им придется жить здесь до конца своих дней.
В школу Моэнса водит Хансине, это через две улицы, на Гайхёрст-роуд. Он хочет ходить туда сам, и скоро я позволю ему, но пока еще рано. Хансине ворчит себе под нос, потому что когда у нее «гости», то ужасно болит живот. Я остаюсь дома с Кнудом, усаживаю его на колени и рассказываю сказки. Раньше обоим мальчикам я пересказывала Ганса Христиана Андерсена. Но, покинув Данию, оставила там и его. Неожиданно я поняла, как жестоки некоторые его сказки. «Девочка, наступившая на хлеб» — про малышку Инге, которая должна провести всю жизнь под землей на кухне болотницы просто потому, что очень гордилась своими новыми башмачками. Это была любимая мамина сказка, но у меня она вызывала отвращение. «Огниво» — тоже ужасная история, не говоря про «Девочку со спичками». Поэтому я начала сама придумывать ребятам сказки. Теперь это целый сериал о маленьком мальчике по имени Йеппе и его друге-волшебнике, который умеет все. Сегодня утром я рассказывала, как волшебник за одну ночь очистил все медные крыши в Копенгагене от зеленой ярь-медянки, и, когда Йеппе проснулся, крыши сверкали красным золотом.
Когда возвращается Хансине, ухожу я. Надеваю шляпу, широкую блузу, которая покрывает мой огромный живот, и сверху пелерину. Я надеюсь, что люди не заметят моей беременности, хоть и понимаю, что это невозможно. Выхожу и иду пешком. Я просто хожу пешком. Прохожу всю Лавендер-гроув, спускаюсь по Уилман-гроув к Лондон-Филдс, затем к парку Виктория. Иногда дохожу до Хэкни-Даун или городского бульвара. Я хожу по улицам, названия которых не могу даже произнести, рассматриваю дома, церкви, большие здания. Но иногда брожу по траве у болот или вдоль канала. В пелерине очень жарко, но без нее я слишком стесняюсь и вряд ли бы вообще вышла из дома.
На ланч Хансине готовит smorrebrod,[1] но без ржаного хлеба это совсем не то. Я еще не голодна, но заставляю себя есть ради нее, ради девочки. Если я не иду снова гулять, что иногда случается, то сижу в гостиной у эркера. Наш дом на Лавендер-гроув — один из девяти домов, плотно прижатых друг к другу. Не слишком красивый. По правде говоря, один из самых уродливых домов, которые мне приходилось видеть. Чересчур приземистый, из серого кирпича, с неровной кладкой, деревянные оконные рамы. Над парадным входом странный каменный барельеф — девичьи головки в венках, и вдвое больше точно таких же — над каждым верхним окном. Интересно, кто эти девушки в венках, или для чего? Тем не менее у дома есть эркер, а перед ним — небольшой садик с зеленой изгородью. Что бы там ни говорила Хансине, я упорно не вешаю тюлевые занавески, чтобы смотреть на улицу, когда сижу здесь и занимаюсь штопкой.
Мама учила меня штопать задолго до того, как я пошла в школу, и я терпеть не могла это занятие. Терпеть не могла наперсток — особенно не нравилось, что мне подарили его на день рождения, — но еще сильнее я ненавидела иголку, которой колола пальцы. Зато теперь рада, что научилась, и штопаю гораздо лучше Хансине, которая изумленно разглядывает мои крошечные стежки на одежде мальчиков.
Иногда Моэнса из школы забирает Хансине, иногда я. Сегодня за мальчиком зашла она, по дороге из магазина тканей на Map-стрит, где покупала мне нитки. Они вошли в дом, болтая по-английски. Ей не терпелось рассказать историю, в которую она сегодня попала. Хансине шагала по Лондон-Филдс, и вдруг из паба вывалился пожилой мужчина и, шатаясь, побрел по тротуару. Чтобы не столкнуться с ним, она отступила в сторону, а он врезался в стену и упал без сознания.
Это сильно потрясло Хансине. Она опустилась на колени рядом с мужчиной и стала нащупывать пульс, когда начала собираться толпа. Конечно же, ни полицейского, ни врача в толпе не оказалось. Когда нужно, их как раз не бывает. Хансине была уверена, что мужчина мертв. Затем подошла девушка, увидела его и громко вскрикнула. Сказала, что служит в доме, где он снимает квартиру. Как вы понимаете, возбуждение в толпе нарастало. Кто-то предположил, что во всем виновата жара, но девушка возразила, что его угробило пьянство. Хансине оставалась там до прихода помощи и поэтому опоздала в школу за Моэнсом.
— Надеюсь, ты не рассказала обо всем маленькому Моэнсу? — спросила я. — О старых пьяницах, падающих на улице?
— Конечно нет, — заверила Хансине. — Как можно?
Но я не склонна верить ей. Для женщин вроде Хансине подобное событие — самое восхитительное и волнующее в мире, и вряд ли они смогут удержаться, чтобы не рассказать о нем.
Я сказала, что не хочу больше и слышать об этом, но она продолжала в том же духе и, не обращая внимания на мальчиков, добавляла подробности.
— Да прекрати ты наконец! — вспылила я, прикрыв уши.
— Об этом напишут в газетах, — заявила она, и напрасно.
— Что ж, — произнесла я, — тебе это вряд ли пригодится. Даже если напечатают по-датски.
Хансине стала пунцовой, как герань, и сложила руки на животе, почти таком же большом, как и мой. Она терпеть не могла, когда упоминали ее неграмотность, но я просто отвернулась. Ее переживания меня не беспокоят. Мне нет дела ни до кого, кроме себя, — и, конечно же, моей дочери.
Мой день рождения. Сегодня мне двадцать пять. Об этом никому не известно. Прислуге знать неоткуда, а мальчики еще слишком малы, но я очень надеялась, что вспомнит мой муж. Пора бы уже изучить его, но увы. Надежда — страшная вещь. Не понимаю, почему церковники называют ее благодатью, — она ужасна, потому что так часто несбыточна. Когда вам уже много лет, вы наверняка ждете, что про ваш день рождения забудут. Но не в двадцать пять.
Весь день я представляла, как отпраздновала бы четверть века. Мечтала о подарке, который преподнес бы муж, — меховую шубу или кольцо с бриллиантом. О грандиозном вечернем приеме в мою честь. В действительности, как обычно, все иначе. На ужин снова frikadeller. Фрикадельки и картошка стали нашей основной пищей. Иногда у нас бывает rodekaal,[2] мы делаем ее с уксусом и сахаром, но здесь она продается редко. Я тоскую по rullepolse,[3] но нужного сорта говядины или хорошей рыбы в здешних магазинах тоже не найти. Сосиски стоят всего девять пенсов за фунт, их мы и покупаем. Хорошо, хоть есть молоко для мальчиков по два пенса за пинту, и я надеюсь, что оно не туберкулезное. Молочная лавка «Стонора» приглашает покупателей проверить фермы, на которых живут коровы, мы еще не были, хотя Моэнс и Кнуд умирают от желания поехать.
Хансине укладывает мальчиков, затем я иду к ним и рассказываю продолжение о Йеппе и его друге- волшебнике.
— Английских мальчиков так не зовут, — сказал Моэнс.
