Теперь Свонни сожалела об этом, даже сказала, что только после смерти Торбена поняла, как сильно его любила. Она весьма опрометчиво поделилась этим с Астой — с кем же еще она могла поговорить? — и та высмеяла ее. Конечно, Свонни любила его. Она что, с ума сошла? Какая нормальная женщина не любила бы мужчину, который дал ей так много, писал такие письма, был так добр, а также красив, благороден и щедр? Она, Аста, хотела бы такого мужчину. И так далее, и тому подобное…
В то время я заезжала на Виллоу-роуд регулярно, каждую неделю, обычно к вечеру, чтобы поужинать вместе со Свонни. Видимо на нервной почве у нее обострился артрит (Аста относилась к этому с удивлением и скептицизмом), и она была вынуждена пройти курс болезненных инъекций золота. У нее теперь постоянно болели колени, опухали суставы пальцев. Она похудела и стала казаться еще выше. Однако никто из тех, кто видел ее по средам или четвергам — когда она готовила мне еду, но сама почти не прикасалась к ней, — и представить себе не мог, во что превратится эта женщина на восьмом десятке жизни.
Я навещала ее постоянно, но пока Свонни окончательно не слегла, я редко поднималась наверх. И сейчас, взбираясь по крутой лестнице, раздумывала, откуда начать поиски. Я знала, что спальня Свонни расположена прямо над гостиной, но вряд ли Свонни держала дневники там. Может, в комнате Асты? Преодолев два лестничных пролета, я снова удивилась, что она выбрала третий этаж. Как девяностолетняя старуха умудрялась по нескольку раз в день подниматься по этим ступеням, тогда как я, больше, чем на сорок лет младше ее, находила их слишком крутыми, чтобы пройти хотя бы раз. Несомненно, ей нравилось уединение наверху. Как большинству писателей, ей требовалось то бурное общение, то полное одиночество.
Дневников не оказалось и там.
Хотя не совсем так. Последний дневник Асты, прерванный на записи от 9 сентября 1967 года, лежал там, где когда-то его обнаружила Свонни, — на черном дубовом столе. Там же оставались и фотоальбомы. Один из них, видимо умышленно, был открыт на фотографии Моэнса и Кнуда. Оба мальчика в матросках, у обоих — длинные локоны. Внизу фотографии стояло имя фотографа — X. Д. Барби, Гамле Конгевай, 178. Снимок сделан в Дании, до их переезда в Англию. Несколько альбомов лежали на журнальном столике, рядом стояла ваза с засохшими цветами.
Я вспомнила большую статью в «Обсервере» и цветные фотографии этой комнаты. Наверное, Свонни разложила все так специально для журналистов и редакторов журналов, связанных с интерьерами. Комната слегка походила на храм, но никак не на хранилище остальных шестидесяти двух дневников. Я подняла столешницу за резной край. Свонни как-то сказала, что там есть тайник. Но там оказались предметы для рукоделия — иголки, подушечки для булавок, серебряный наперсток и — совсем не к месту — современная пластиковая сумочка на молнии, где хранилась красно-фиолетовая перочистка, которую Свонни сделала в подарок матери на ее тридцать третий день рождения.
В доме был еще один этаж. Я поднялась туда и обнаружила комнаты, в которых, казалось, никто никогда не жил, заполненные сундуками, коробками, чемоданами. Все в хорошем состоянии и аккуратно сложено. В первой комнате я нашла шляпную коробку в большом мешке из полотна, которое почему-то называли голландским, и кожаный саквояж с тиснеными золотом инициалами матери Торбена — М.С.К. Я открыла саквояж. В нем находились полированные деревянные вешалки. В других кейсах, как и в сундуке, оказалось пусто.
Когда я перешла в другую комнату, меня охватило чувство, что сейчас я совершу волнующее открытие, что произойдет нечто драматическое. Но я забыла, какой была Свонни. Забыла, как она не любила сенсаций, как хотела спокойной жизни и какой предусмотрительной была. От известия, полученного примерно в шестьдесят лет, о том, что она приемная дочь, Свонни страдала гораздо больше, чем могла бы страдать романтическая восторженная женщина. Это вылетело у меня из головы, и я ожидала найти здесь, на последнем этаже ее дома, что-то неожиданное, шокирующее.
В картонных коробках я обнаружила книги, уложенные корешками вверх. В основном они были на шведском языке, изданные Бонни и Хьюго Геберами, в обложках из тонкой бежевой бумаги. Там же оказался и дневник, который вела тетя или кузина Торбена, когда жила в Санкт-Петербурге в 1913 году. Я вытащила его из коробки, раскрыла и лишний раз убедилась, что года до 1920-го почерк всех европейцев выглядел одинаково: с наклоном вправо, с завитушками, очень красивый, но трудно читаемый. Я не смогла разобрать ни слова и положила дневник на место.
Оставалась последняя комната. Предметы вокруг были совершенно обычными, а значит, я сама себя накручивала. В комнате находились старые стулья, сложенные по два, сиденье к сиденью, стол, и еще несколько стульев в стиле «модерн» или «арт-деко», которые явно не подходили к мебели нижних этажей. Последним местом, где могли бы еще находиться дневники, был двухстворчатый буфет из красного дерева. Там они и лежали.
Мне показалось, что я отыскала их на краю света. Поиски затянулись часа на три. Но я сразу поняла, насколько разумно было выбрано место. Поскольку теплый воздух поднимается вверх, здесь теплее всего. Сюда почти не приходили убираться, здесь хранятся вещи, за которыми присматривали, но редко ими пользовались. Дневники находились вдали от жилых комнат, так что случайный посетитель вряд ли бы смог забрести сюда. Здесь незачем было опасаться и любопытства журналистов.
Каждая тетрадь — в целлофановом пакете. По десять таких пакетов уложены в один большой и перетянуты двойной резинкой. Через два слоя пленки было видно, что к каждому дневнику приклеен ярлык с датой. В большой пакет вложена карточка с указанием дат первой и десятой тетради. Ничто не указывало на то, переводились ли эти дневники, были ли отредактированы или изданы.
Я ощутила благоговейный трепет. Потом напомнила себе, что теперь это все мое, хотя авторские права принадлежали и будут принадлежать Свонни. Я вынула первый сверток, левый в верхнем ряду, датированный 1905–1914 годами. Это «Аста», именно эти дневники хотела посмотреть Кэри Оливер. Особенно первый.
От страниц исходил легкий запах, конечно же не «Коти», но сладковатый пыльный запах ветхой бумаги. Пятна плесени размером с маленькую монетку выцвели до бледно-кофейного оттенка, но не помешали прочитать написанное. Первые строчки дневника, которые я, как и тысячи ревностных почитателей, знала наизусть, я могла прочитать и по-датски. Почерк Асты был с сильным наклоном, но весьма разборчив.
«Когда сегодня утром я вышла из дома, женщина спросила меня, не бродят ли по улицам Копенгагена белые медведи…»
Я читала подлинник с легким волнением. Листая страницы, я не представляла, как же Кэри справится с незнакомым языком. Я бы могла показать ей исходный перевод, однако она не захотела. Перевод издан, каждый может его прочесть. Или она считала, что сделанный заново перевод может открыть то, что упущено в опубликованных текстах? Возможно.
18 июля, 21 июля, 26 июля… Не все было легко разобрать, и я не слишком хорошо знала датский. Я перевернула страницу и прочитала отрывок из записи, которую Аста так внезапно обрывает: «…Кажется, в классе Моэнса четыре мальчика по имени Кеннет. Я сказала, что они должны спросить отца, и это верный способ отсрочить решение на месяцы». Легко читать на иностранном языке, когда знаешь, о чем речь.
Но последующие события, вплоть до 30 августа, не были мне известны. В изданных дневниках о рождении Свонни упоминается как о предстоящем событии. Затем через пять недель Аста пишет, что все прошло удачно. Прежде я думала, как наверное, и все читатели, что ей было просто некогда вести дневник или она плохо себя чувствовала.
Но это было не так.
Пять или шесть листов оказались вырваны. Как раз между 26 июля и 30 августа, и сколько-то еще фраз после «…отсрочить решение на месяцы». Я сказала «пять или шесть», но теперь я сосчитала их по корешкам. Их точно пять. Значит, десять страниц, поскольку Аста писала с обеих сторон листа. Получается приблизительно две тысячи слов, если на строке от десяти до двенадцати слов, а на каждой странице — но двадцать пять строк.
Должно быть, их вырвала Свонни. И сделать она это могла только после перевода. Когда она нашла дневники, я была в Соединенных Штатах, что сейчас оказалось весьма кстати. Она писала мне тогда часто и подробно. Я сохранила все письма, так что не придется полагаться на свою память. Там наверняка
