Джангиров копейку бы не поставил в споре о том, что Вонг не работает на китайскую разведку. И на вьетнамскую — по старой памяти. И на любую контору, которую интересуют платные услуги.
Но Джангирова это мало заботило. Его устраивала эффективность действий Вонга, быстро, точно и безошибочно выполнявшего любые его поручения…
Вонг зашел на кухню бесшумно, низко поклонился:
— Здравствуйте, товарищ генерал…
Вонг ненавидел фамильярность и полагал военную субординацию высшей, чистейшей формой вежливости. Джангиров махнул рукой:
— Заходи, дружище! Какой я генерал! Смирный буржуазный обыватель…
И засмеялся зловеще.
— Не говорите так, — покачал головой Вонг. — Вы всегда остаетесь для меня генералом… Вы — великий человек.
Вонгу с его пергаментным желтым лицом можно было дать восемнадцать лет или семьдесят шесть — это зависело от освещения, настроения или дневной выручки.
Реальный физиологический возраст не присутствовал в этом человеке с ласковой смирной улыбкой, вросшей навсегда в его маску.
Джангиров заметил:
— Точно сказал, Вонг! Величее, чем я есть, трудно придумать… Раньше, когда я мочился, земля под струей плавилась, а теперь там снег не тает…
Вонг искренне сказал:
— Вы, товарищ генерал, молодой, мудрый и могучий… Когда вы поручаете что-то — для меня это честь…
Джангиров буркнул угрюмо:
— Трудное у меня поручение к тебе, Вонг. Ты знаешь Нарика?
— Знаю, — кивнул Вонг. — Он очень храбрый молодой человек… — В голосе его была тонкая, как комариный писк, ирония.
Швец встрял в разговор:
— Ну да, такой особый вид храбрецов — идиоты, не понимающие опасности.
Вонг молча наклонил голову — подтвердил. Джангиров положил руку на плечо Вонга — сейчас они были одного роста:
— Вонг, Нарик грозит мне смертью…
Вонг сразу резко постарел, пергамент треснул в страдание, боль, скорбь, гнев — и все это в одной легкой гримасе.
— Я прошу тебя, сделай так, чтобы эта угроза миновала, — попросил Джангир.
— Я сделаю так, генерал, — смежил щелочки глаз Вонг, веки будто сшили ниткой ресниц. — Он вам не причинит вреда… Пусть его земля пожрет.
— Аминь, — сказал Джангир. — Я надеюсь, что ты это сделаешь быстро и тихо…
— Да, конечно, — заверил Вонг, и его черная лакированная головешка шарнирно закачалась. — Люди не догадываются, как это просто. В них крови, как антифриза в автомобильном моторе. Ткнул ножиком — кап-кап! — и больше нет человека. — Вонг успокаивающе, как доктор, улыбнулся. — Вы знаете, где находится Нарик?
— Нет, — отмахнулся досадливо Швец. — Он где-то глубоко закопался. Наши пока не выяснили…
Вонг поклонился:
— Мы это выясним… Я вам сообщу очень быстро о результатах…
Неонацист Бафорд Фарроу вчера ворвался в Норс-Валли комьюнити центр и открыл прицельный огонь по малышам, ранив троих: пятилетних Джеймса Зиделла, Джошуа Степанова и Бенджамина Кадеша. Пули попали и во взрослых: секретаря Изабеллу Самолет и специалиста по работе с подростками Минди Финкельштейн.
Немного погодя бандит-неонацист убил почтальона Джозефа Илето, оказавшегося у него на пути.
На допросе Фарроу заявил: «Все, что я совершил, я сделал намеренно. Я хотел поднять страну против евреев, хотел, чтобы мой пример вдохновил других… Да, вдохновил на убийства… Что плохого мне сделал почтальон-филиппинец? Да ничего, но он был не белый, и я решил отправить его к праотцам».
«То, что произошло вчера в Гранада-хиялс, — говорит депутат лос-анджелесского городского совета Лаура Чик, — может произойти где угодно. Мы любой ценой должны остановить расползание коричневой заразы».
43. Москва. «Дивизион». Ордынцев
— Если нет Бога, то какой же я капитан? — патетически воскликнул Любчик.
Капитанство Любчика было его особым пунктиком — по сведениям Управления кадров, Юрка Любчик был самым молодым капитаном в российской милиции.
С трудом окончив школу — спас советский закон о всеобщем среднем образовании, потому что в каждом классе администрация мечтала выгнать лентяя и хулигана Любчика, — он все-таки просочился в Школу милиции. В девятнадцать получил погоны — это еще были звездочки лейтяги, даже не звездочки, а так — звездная пыль. И кинули его опером на «землю», где, к удивлению начальства, этот мумсик, молокосос, дал самый высокий процент раскрываемости в районе.
Через три года получил положенное — старлея. А тут грандиозное взятие в Бирюлеве новокузнецких душегубов Шкабары — Лабоцкого, и министр, у которого дело было на контроле, растрогался до слез и, не очень-то вникая в сроки чинопроизводства, молвил умиленно: «Поощрить по максимуму!»
Вот и носился Любчик, выскакивая из порток от гордости, и объяснял всем желающим, что звание капитана краеугольное в любой системе, в милиции или на корабле. Становой хребет офицерства! Мысль и мускул власти! Уже не сопливый молодой лейтяга, но и не замшелый усталый подполкан, — и ехидно косился на меня, засранец.
Гордон Марк Александрович усмехнулся:
— Если Любчика потянуло на достоевщину — не к добру… Что-то будет…
И я не смог удержаться, заверил:
— Бог есть! Поэтому ты капитан, и с твоими успехами «никогда ты не будешь майором»!
— Господи! — горестно завыл Любчик. — Ну разве от завидущих людишек услышишь доброе слово? А вам, командир Ордынцев, скажу прямо — в лоб, не таясь, по-солдатски, искренне, без излишних экивоков, затей и реверансов! Совершенно честно! Вы хоть, конечно, и гений, но меня оцениваете недостаточно. А вся ваша бранжа завидует моему уму, красоте и таланту. И от этого мне мучительно тяжело…
— Ладно, — остановил я его. — Чего ты хочешь?
— Во-первых, заслуженного признания, — поклонился Любчик. — А во-вторых, мы с Китом на пару дней должны исчезнуть из этого затхлого мирка.
— Зачем?
— Я надеюсь, что сегодня-завтра, может, послезавтра мы отловим Мамочку! — И обвел нас торжествующим взглядом.
— Докладывай, — осадил я его гарцовку.
Любчик подошел к лениво развалившемуся на стуле К.К.К. и, раздвинув пальцы, постучал его ладонями по голове — раздался сухой треск.
— Слышите? — испуганно спросил Любчик. — Удивляюсь сам, как в этой утлой голове рождаются такие замечательные мысли…
К.К.К. отодвинул его от себя, скомандовал, как шкодливому щенку:
