Достала букет из вазы и велела почему-то передать тебе. Сказала, что во всей этой ораве с песьими мордами у тебя одного человеческое лицо.
— Спасибо за высокую оценку этого незамысловатого сооружения!
— Это не мне! Спасибо ей скажи. Только, умоляю, завтра! Сейчас хорошо бы податься в коечку. А-а? Солдатик? Бери цветы, иди домой…
Я обнял ее за плечи, повел к вахте:
— Поехали с орехами… Нам бы теперь только машину сообразить какую-нибудь! Наша в офисе осталась…
Она остановилась, достала из сумки ключи с брелоком.
— А что это? Хороша бы я была, личный секретарь, не подумавши, как пьяного босса домой на себе тащить…
Она защелкнула сумочку, но я успел рассмотреть в раскрытом кожаном зеве никелированный ствол небольшого пистолета.
— Слушай, я думал, что ты мне наврала ради красного словца.
— Это когда было, ненаглядный мой с человеческим лицом?
— При нашем знакомстве. Когда сказала, что носишь дамский браунинг…
— Смотри, запомнил! — усмехнулась Лена. — Тогда запомни еще — я тебе никогда ничего не вру. Есть множество вещей, которые я не хочу и не скажу тебе. Никогда! Но это совсем другая песня…
… Когда мы с Леной уже подошли к воротам, нам попался на пути Палей, мучительно пьяный, выключенный из реальности.
Он держал меня за руки, он прорывался ко мне через роскошный букет стрелиций и, дыша перекисшей выпивкой, сбивчиво и страстно говорил:
— И уйдя из земли своей… иудеи унесли священный Ковчег, в котором хранили орудия мудрости — тесло и гранило…
Гром небесный! В башке полыхнуло наконец мучившее меня так долго воспоминание — тесло, тесло, тесло!
Тесло!
Фамилия, похожая на сорт яблок!
Давно. Давно… Три года? Четыре?
Пьяный веселый Кот за рулем обнимает женщину с портрета-фоторобота.
Мы, умирая от усталости, посреди ночи едем в гости. Или из гостей?
В Теплый Стан.
— Становище для утепления отморозков! — кричит Кот и ласково трясет ее. — Яблочко мое, Теслимовка, не спи, не спи, замерзнешь в сугробе.
Теслимовка!
Александр Серебровский: бездна
Ночная тьма, окутывая землю, снимает с глаз завесу света. И предстает пред нами звездный небосвод.
Бархатно-черный с серебряной искрой колпак укрывает мир, пока я бегу по разноцветным досочкам волшебного моста-радуги, подаренного мне давным-давно Паном. Из света в тьму.
… Я, царь Фригии Мидас Великолепный, вернулся к своему народу. И дал людям достаток, смысл в их трудах, надежду в буднях, веселье в праздники.
Я выполнил наказ Пана. Золото Пактола принесло им знание, ощущение силы, уважение к себе.
Но сердце мое отворотилось от народа моего. Я не верил им и не любил их, бросивших меня на расправу богам. А они боялись меня. Ибо знали — себе не прощаю и их не пощажу. Они помнят — не пожалел я самых любимых.
Сгинул Пан, покинул меня мой мудрый и добрый друг. Кто-то видел его далеко отсюда, в долинах Анатолии, но ко мне он больше не приходит никогда.
Не с кем слова сказать, не с кем поделиться заботами, не с кем учинить пир души и утишить скорбь сердца. Одни лишь псы мои верные сидят вокруг меня, грустно смотрят умными глазами, понимают, сочувствуют, молчат.
Над царями — только боги.
Под царями — бездна.
Дака, любимая моя, предала.
Пан, мой друг, ославил на весь мир. Может быть, он этого не хотел.
… Нежная и прекрасная Дака — единственное утешение мое, хранительница моей постыдной тайны, одна на всей земле допущенная — вершила церемонию царского туалета. Быстрыми, ловкими руками она снимала необычный для царской головы убор — связанный из каппадокийской шерсти длинный белоснежный колпак, оставлявший открытым только лицо.
Из-под волос безобразными кожаными рогами торчали мои уши — страшные, мускулистые, в белых рубцах и буграх хрящей, длиной в локоть, как у пожилого мула.
Царь с ослиными ушами.
Царь Мидас, вид которого вызывает сначала испуг, а потом смех. Злорадный смех — утешение для завистливых и ничтожных людей.
А Дака мыла мне голову розовой водой, расчесывала драгоценным гребнем волосы, умащивала ласково мои жуткие уши мазями и благовониями, щебетала весело и звонко:
— Государь, ты поведал мне, что миром управляют три чувства — стыд, страх и зависть. Мудрость твоя безмерна, но бездумная щедрость женского сердца больше твоего знания. Я верю, что любовь сильнее зависти. Победи своим разумом стыд! И тогда мы вместе сокрушим страх. А тот, кто преодолел страх, смеется над завистниками и познает счастье любви…
Мое сердце было отдано ей, больше я никого в жизни не любил. Но женщины — странные существа, ненадежные и непонятные.
Дака томилась своей огромной тайной, своей допущенностью в мир моих страстей и страданий, в мое холодное, высокое одиночество. Может быть, ей хотелось похвастаться? Или рассказать, что цари — не боги, что цари — люди и могут испытывать стыд, страх и боль? Она ведь любила меня, она клялась, что мы состаримся вместе и тайна умрет раньше нас.
Она побежала ночью на берег Пактола, выкопала в песке ямку, посеяла зерно и рассказала ему все обо мне — о мечтах и муках, о возмездии богов, о моем стыде и страхе. Через две луны выросла высокая гибкая тростинка, полная звука — немой, мычащей, шелестящей песни о чужих страстях.
Пан проезжал мимо на своем осле, как всегда пьяный, как обычно чуткий.
Остановился, срезал тростник и сделал свирель. Подул своими толстенными губами в тонкую дудочку — разлетелась по миру весть, полная внятной муки.
Люди услышали, они пересказывали с азартом и судачили с удовольствием про мою мечту и мое горе, они ничего не захотели понять, они хохотали и показывали у меня за спиной ослиные уши. Они радовались и смеялись над царским горем, которое приключилось из-за того, что я хотел дать им всем благо.
Я казнил Даку.
Ее удушили ременной петлей.
Еще теплую нежную плоть ее бросили на расклев кровоядным птицам, на разжев бродячему зверью.
Я проклял Пана.
Сердце мое окаменело.
И я никогда не снимаю на людях свой колпак.
А далеко за морем богатые и ученые люди стали носить такой колпак и называют его теперь фригийским. Это стало модой, и поговаривают, что она продержится века. Фригийский колпачок скрывает ослиные уши, лысины, уродливые шишки и черные мысли.
