— Решаем по обстоятельствам — явочным порядком, — смеялся я, целовал ее сладкие губы, и ее ехидный злой язычок был нежен и ароматен, как сорванная с кустика земляничка. Нет, наверное, клубничка. Клубничка. Это все было клубничкой. И так беспамятно, беззаботно хорошо мне было с этой замечательной, лживой, прекрасной гадюкой!
На радио, боюсь, больше любили деньги за рекламу, чем песни Патрисии Каас, — я вздрогнул, услышав из радиоприемника свою фамилию: «…Сергей Ордынцев приглашает… Хитрый Пес… Верный Конь… Бойкий Кот…»
— Ты его зазываешь на съемки, а он наверняка давно спит, — подначила осторожно Лена.
— Нет, он не спит. Кот по ночам не спит, он живет ночью.
— Любопытно было бы взглянуть на вашего отчаянного дружка, — сказала Лена. — А то пристрелит его Кузьмич, и не увижу никогда…
— А тебе-то зачем?
— Ну как зачем? Интересно! — беспечно засмеялась она, и я подумал, что в разговоре с ней я всегда опасаюсь подвоха, ловушки, подставы.
— А тебе никогда не приходило в голову, что Кузьмич не попадет в Кота, а выйдет все как-нибудь наоборот?
— Не выйдет наоборот, мой дорогой! — Она шелковой, гибкой, нежной змеей скользнула вдоль моего тела.
— Почем ты знаешь?
— Любой человек не справится с отлаженной системой. А Кузьмич — это система…
— Но и Кот — не любой человек. У тебя когда-нибудь зубы болели?
— Болели, — удивилась Лена. — А что?
— Тогда поймешь. Лет двадцать назад мы на горы лазили. Кот застудил коренной зуб — всю челюсть разнесло, спускаться вниз решили, такой флюс — не шутки. Кот взял пассатижи и вырвал себе сам зуб мудрости. Понятно?
— Понятно! — кивнула Лена. — Ему не зубы надо было лечить, а голову. Я думала, что он хитрован, а он отморозок…
Я засмеялся:
— Он не отморозок, он из породы сверхлюдей!
Она погладила меня по голове.
— Ты не старый… Ты даже не взрослый… — Оттолкнула меня и быстро сказала: — Эй, бессребреник, христоподобный мент! Не расслабляйся в нашей конторе. У нас там все очень сложно…
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего… Я бы не хотела, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
Лена оглаживала меня своими быстрыми легкими руками, и мне было неловко, что она натыкается все время на мои ямы, рытвины и бугры. Она долго делала вид, что ничего не замечает, а потом не выдержала:
— Слушай, а что это ты весь, как швейцарский сыр?
— Профзаболевание, — сделал я неопределенный жест. — Вообще-то меня один раз убили… Словил шесть пуль из «калаша»… Но почему-то выжил.
Она привстала, зажгла ночник и с детским интересом стала разглядывать ямки, старые швы, заросшие рубцы на груди, животе, на руке, на бедре. Наклонилась, нежно гладила, а потом начала перецеловывать их. Может, это ее возбуждало? Я вообще-то слышал, что некоторым женщинам нравятся инвалиды. Потом схватила за запястье и перебрала в пальцах мой браслет — шесть тусклых, тяжелых, мятых кусочков свинца, собранных кованой золотой цепью.
— Вот это откуда, — зачарованно сказала Лена.
— Хирург Фима Удовский, мой спаситель, вынул их из меня и отдал Коту. Ну а эта пижонская морда, как ты понимаешь, только у Гуччи мог сделать мне браслет. Он заговоренный, мой амулет, я его не снимаю… суеверю…
— И я тебе суеверю, — шепнула Лена, притянула меня к себе, крепко, со сладким вздохом поцеловала, уложила на подушку и накрыла собой, как волшебным сном.
Я скандально вскричал:
— Что, опять?!
А она на миг приоткрыла глаза:
— Не опять… Снова! Всегда… Как первый вздох… Как глоток… Поплыли, дорогой! Снова… В жизни нет ничего лучше… Какое счастье, что шестая пуля попала в бедро, а не чуть левее…
Александр Серебровский: землетрясение
Мерцающие диски циферблатов на торцевой стене диллингового зала «РОСС и Я» служат иллюстрацией для дебилов, постигающих волшебное соотношение пространства — времени. В первое мгновение возникает ощущение, что время взбесилось.
Московское время — полдень, 12 часов.
Лондонские показывают 10.
Нью-йоркские — 4, не сообразить сразу — день, ночь?
В Лос-Анджелесе сейчас — 1 час. Сколько — P.M.? Или — А.М.? Как понять?
А в Токио — восемь. Наверное, все-таки вечера. Японцы, пожалуй, собираются отдыхать.
Но мои люди, сосредоточенно и напористо работающие в этом зале, считают время не по солнцу и не по циферблатам. Их пространственно-временной континуум вмещен в режим работы мировых финансовых бирж, а империя денег — единственная земля, над которой никогда не заходит солнце. Деньги никогда не спят, они не могут отдыхать, они должны все время жить, двигаться, работать — строить, кормить, разрушать, лечить, убивать, учить.
Деньги — мои самые верные друзья.
Мои самые толковые помощники.
Мои неустрашимые наемники.
Безымянные солдатики, завоевывающие мир.
Боюсь, меня не поймут, не так истолкуют и, как всегда, грубо осудят, но я бы за свой счет воздвиг памятник погибшему неизвестному рублю.
А деньги все время бегут. Они все время умножают знание. Они всегда умножают печаль. Вечно манят мир обманкой обещанного ими счастья.
Мираж власти. Напрасная греза свободы. Последняя надежда и мечта о вечности…
Вениамин Яковлевич Палей сказал мне:
— У нас все готово. Фогель и Кирхгоф ждут команды…
— Там никаких проблем не будет? — на всякий случай поинтересовался я.
— О чем вы говорите, Александр Игнатьич! — воздел короткопалые толстые ручки Палей. — Это железные люди. Тяжелые добропорядочные немецкие гены со штампом «орднунг»…
— Хорошо, приступайте, — скомандовал я. — Когда заколотит нашу биржу?
— Часа через полтора-два. Мы поднимем до конца торгов волну, а шторм разразится завтра…
— Как закрылись сегодня азиатские рынки? — спросил я.
Палей махнул рукой:
— Пока лежат… Это как гонконгский грипп — не смертельно, но силы заберет все…
— Все, командуйте, — ровным, будничным тоном запустил я землетрясение, которое будет много дней колотить и содрогать несчетное количество людей.
— В конце дня график биржевой сессии — мне на стол.
