понятиям. Не блатным, а Божеским…
— Что, попов попросишь подсобить?
— Нет, я попрошу тебя. Ты мне их всех сыщешь и такую полицию создашь. Я хочу, чтобы следующим министром внутренних дел России был ты…
Не шутил я с ним. И не обманывал. Ну, может быть, не все сказал. Так это ему и не надо.
Господи, как я устал от огромного количества ведомых мне тайн! Серега и не представляет даже, как старят человека тайны. Вся его жизнь, вся его работа предполагают конфиденциальность, закрытость, секретность. Но это бессмыслица, ибо имеет задачу сделать скрытое явным, это не таинство созревания зерна в земле, а закрытая напряженность нарыва. И от этого их молчаливость никогда не становится тайной, а всегда остается пустяковым служебным секретом. Любая бумага со строжайшим грифом — «совершенно секретно!» — гроша не стоит, потому что настоящие тайны не доверяют бумаге.
Настоящим тайнам отпущен срок жизни их хранителя, и они должны умирать вместе с ним. Человек, переживший тайну, смешон и беззащитен.
Кот Бойко думает, что владеет моими тайнами. Серега надеется разгадать то, что знает Кот. Эх, мальчики вы мои дорогие…
Тайну знает Вениамин Яковлевич Палей. Мы здесь — в августовском ливне, в автомобильной пробке у ворот зоопарка — рассуждаем о демократии. А Палей перекачивает деньги. Огромные деньжищи! Несчетные миллионы. Кровь, душу, плоть завтрашней власти. Будущее легионов людей.
Вот это тайна. И тебе, Серега, такие тайны еще не по плечу. Или не по душе? Какая разница…
Сергей Ордынцев: детский «Мерседес»
Лена Остроумова, мой личный секретарь, сделала пометку в блокноте и с лучезарной улыбкой сообщила:
— Рабочая программа на сегодня исчерпана, осталось только позвонить жене…
— Не понял? — Я посмотрел на нее озабоченно.
— Вы здесь, дорогой Сергей Петрович, болтаетесь больше недели. Пора звякнуть, узнать, все ли у них благополучно, не надо ли чем помочь. Сыну Василию скоро идти во второй класс лионского лицея имени Мольера. Надо озаботиться, все ли куплено парню для учебы, не надо ли что-то подослать из Москвы…
— Зачем? — спросил я, покручивая на руке свой шестипулъный браслетик.
— Проявить сердечное участие, набрать в семье очки, укрепить расшатанный командировками брак.
Занятно, что я никогда и ничего ей не говорил о Ваське. Смотри, как у них все плотно схвачено. Она ведь не проболталась, она это говорит специально, она наводит меня на какую-то мыслишку, на что-то очевидное, чего я не замечаю.
— Я спрашиваю — тебе зачем это нужно?
— Странный вопрос! — Лена вздернула тонкие бровки. Круглая веселая мордочка, круглые плошки- глазки, круглая пимпочка вздернутого носика, короткая стрижка на небольшой породистой головушке. Веселая девчушка-старшеклассница. Жуть какая-то!
Лена повернула ключ в замке, подошла ко мне и крепко, долго поцеловала.
— Не боишься, что нас здесь застукают? — спросил я.
Она покачала отрицательно головой и быстрыми своими, ловкими пальцами стала расстегивать на мне рубашку.
— Только один человек может здесь выразить тебе неудовольствие — Александр Игнатьевич Серебровский, — со смешком молвила моя всезнающая старшеклассница. — Но он к тебе, мой медово- сахарный, не пойдет, а вызовет к себе.
— Ну, слава Богу, тогда заблудим на службе по-черному, — вздохнул я.
Она оторвалась от меня и спросила с живым интересом:
— Слушай, скромник мой дорогой, а в твоей заграничной ментуре, в Интерполе, я имею в виду, сотрудники так не балуются?
Я представил себе, как я запираюсь в своем кабинете на Шарль де Голль, 200, с секретаршей нашего управления — костистой белобрысой кобылой Морин Ван де Грааф, и она шепчет мне страстно сиплым басом: «О-о, майн цукер-хениг кнаббе», — и меня охватил такой страх, что желание сексовать пропало начисто.
— Сотрудничка моя дорогая, — сказал я Лене со смехом, — в Интерполе, чтобы попасть с этажа на этаж, из отдела в отдел, нужен специальный электронный пропуск. А во всех кабинетах двери в коридор всегда распахнуты настежь.
— Понятно, — кивнула Лена. — Для пущей открытости. Мы открыты для стука?
— Примерно так… А ты почему про Ваську моего заговорила?
— Я хочу, чтобы у тебя было все хорошо. — Она смотрела на меня в упор смеющимися круглыми глазами. — И вообще, я люблю детей.
— А чего своих не заведешь?
— Ты что, мой возлюбленный руководитель? Я сама еще дитя, нежный ребенок, нераспустившийся цветок! Лет этак через восемь — десять все организуется, можно будет заняться прямым воспроизводством…
Она взяла меня обеими руками за уши, притянула к себе, стала быстро целовать в глаза, лоб, губы, жалюще-остросладко целовала и смеялась.
— Чего сейчас развеселилась? — спросил я. — Скажи правду, мой нераспустившийся распущенный цветок.
— Мы — я и наш босс Александр Игнатьич — любим детей сильной платонической любовью. Он не только своего Ваньку любит, он и чужих деток обожает…
— Да-а? — протянул я неуверенно. — Свежо предание!
Лена села передо мной на стол, обхватила меня своими длинными сильными ногами, подтянула вплотную.
— Несколько лет назад охранник-дурак упустил со сворки Мракобеса, хозяйского питбуля. Ты это чудовище видел, представляешь. Ну, естественно, добрый песик в кровь искусал соседского мальчишку. Мальчонка-то пустяковый, а папаня его — некстати первый замминистра финансов. Объеденного кабыздохом парня забрали в больницу, и запахло грандиозным скандалом…
— Не поверю, что Хитрый Пес не мог откупиться.
— Серенький мой властитель, любимый командир! Конечно, деньги решают все, но есть ситуации, отягощенные эмоциональными глупостями — родительский испуг, материнский гнев, общая ненависть к собакам-людоедам. Как говорит Серебровский, разрушительное действие внесистемного фактора. Надо было сделать так, чтобы допрежь скандала в газетах и заявления в прокуратуру потерпевшие сами оказались довольны укусами…
— Для этого надо было, чтобы вся министерско-финансовая семья оказалась мазохистами, — заметил я.
Лена восхищенно покачала головой:
— Твой друг Хитрый Пес потому магнат, что знает о таких возможностях денег, про которые мы и не догадываемся…
— Обложил ребенка компрессами из тысячерублевок? — предположил я.
— Нет. Спросил — сколько лет пацану? Одиннадцать? Отлично! Позвонил нашему представителю в Нью-Йорк и велел незамедлительно купить детский «мерседес».
— Это еще что такое? — удивился я и почувствовал стыд — прожил столько лет на Западе и не видел детского «мерседеса».
— В Нью-Йорке самый лучший в мире магазин игрушек — «ФАО-Шварц». Там продается «мерседес» — настоящая двухместная «шестисотка», только маленькая, метра полтора длиной. С двигателем, огнями, все на коже — как полагается, но только для детей. Хороших, качественных детей, которые знают, где и у кого
