боярам посмотреть на то, что происходит за окном.
Весь день небо затягивали пришедшие с запада тучи, и вот наконец начали падать тяжелые хлопья снега.
— Мы выступим, когда станет темно, — возвестил Раснар, отворачиваясь от окна и смотря на бояр. — Перм укроет наше войско своим плащом, не давая врагам разглядеть нас. Мы одолеем их стены под покровом снега и станем ангелами смерти, призванными убивать язычников!
Отряхиваясь от снега, как медведь, человек в капюшоне вошел в заднюю комнату таверны. Все молча посмотрели на него.
— Я рисковал жизнью, придя сюда, — сказал он.
— Мы позволили тебе прийти сюда, — холодно произнес Борис. — Когда священник ходит из таверны в таверну, расспрашивая о Калинке, человеке Ивора, слух о нем разносится быстро. Мы видели, что за тобой никто не следит, и разрешили тебе найти это место.
Человек с беспокойством оглядел комнату, и кровь застыла у него в жилах. Помещение было битком набито крестьянами и городскими ремесленниками. Он понял, что у него больше шансов быть вынесенным отсюда с перерезанным горлом, чем выйти самостоятельно.
— Говори, священник, и будь краток.
— Войско бояр выступает через час.
— Для нас это не новость. — Голос Бориса мог заморозить воду. — Ты думаешь, мы слепы? В городе восемь тысяч дружинников. Нельзя собрать их так, чтобы мы про это не знали.
— Надо предупредить янки.
Борис рассмеялся:
— Предлагаешь нам для этого выскользнуть за стены города? Ивор всюду поставил стражу, и ворота закрыты. Даже если кому-нибудь и удастся выбраться из Суздаля, он должен будет еще миновать воинов, засевших вокруг Форт-Линкольна. Мы послали шестерых человек, и никто не вернулся. Нам нечего рассчитывать на чью-то помощь.
Подавленный священник явно пал духом.
— Убейте его, — прошипел Илья.
Сборище отозвалось злобным ропотом, направленным против незваного гостя. Борис выхватил из-под плаща кинжал и сделал шаг вперед.
— Стой.
Борис остановился и перевел взгляд на человека, сидевшего в дальнем углу комнаты.
— Это лазутчик, — возразил Борис.
— Я так не думаю, — сказал Калинка, вставая со стула и подходя к священнику.
— Назови свое имя.
— Касмар.
— Это секретарь Раснара! — прорычал Илья. — Калинка, дай мне убить его своими руками.
— Подожди. Пусть сначала скажет, зачем он пришел, — остановил Илью Калинка.
— Так ты Калинка? — спросил Касмар.
Пожав плечами, тот улыбнулся.
— Все стражники Ивора разыскивают тебя. Твоя голова оценена в тридцать золотых.
— Такая большая награда за мою бедную голову, — рассмеялся Калинка. — Ответь мне, секретарь Раснара, почему ты предаешь своего господина?
— Я слишком долго поддерживал его, — с горящими глазами воскликнул Касмар. — Он служит не Перму и не Кесусу, а только своему тщеславию. Он и подобные ему превратили Церковь в оплот нечестивости. Я принял сан, потому что верил, — грустно продолжил Касмар. — Я все еще верю, но я не верю Раснару. Церковь должна защищать простых людей, а не держать их в страхе и продавать индульгенции, защищающие от тугар. Это злодеяние, обогащающее Раснара.
Касмар остановился и посмотрел на крестьян и ремесленников, собравшихся здесь.
— Ты хорошо говорил, — промолвил Калинка, глядя прямо в глаза молодому священнику. — Хотел бы я поверить тебе. Тогда, возможно, у меня вновь появилось бы желание молиться.
— Убейте меня, если хотите, — тихо произнес Касмар, его голос дрожал. — Но прежде дайте мне помолиться Кесусу.
— Священник, который на самом деле молится, — в голосе Калинки звучало удивление, но не издевка.
— Однако что же делать?
— Пусть он живет, — решил Калинка, — но не выпускайте его отсюда.
Никто не стал спорить, было заметно, что многих тронуло неподдельное благочестие священника.
Калинка направился к двери, но на полпути оглянулся:
— Ты будешь молиться за нас, Касмар? Ибо скоро нам не помешает Божья помощь.
Священник кивнул, и Калинка упал на колени. Его примеру последовали остальные.
— Как умер Он, чтобы людей спасти, пусть мы умрем, чтоб их освободить, — проговорил Калинка, глядя на священника.
— Что это? — спросил тот.
— Это псалом, которому научил меня мой сын Готорн, — ответил Калинка. Перекрестившись, он встал и с суровым лицом вышел из комнаты.
— Первая рота, смирно!
Приклады винтовок воткнулись в снег.
— Так, ребята, — произнес Ганс, встав перед строем, — избирательные урны открыты. Заходите в ратушу и берете бюллетени. Пишете «Остаемся» или «Уходим» — короче, что вы думаете. После этого выходите обратно. Направо! Шагом марш!
Готорн поднял воротник, пытаясь укрыться от порывов ледяного ветра. Как только сгустились сумерки, начал падать снег. Все было совсем как дома, настоящий норд-ост; земля уже была покрыта дюймовым слоем снега.
Лагерь был в полной боевой готовности, половина солдат несла дежурство на стенах, а другая половина пыталась согреться в казармах. Надо было постоянно заменять роты, охраняющие форт, чтобы все смогли проголосовать, и это значило, что вся процедура займет несколько часов. Готорн почувствовал, что больше не в силах сдерживать свое беспокойство.
Горячие споры шли всю неделю. Офицеры договорились никак не агитировать своих людей, чтобы выборы были честными, и солдаты сами решали свою судьбу. Винсент сознавал, что желание остаться противоречит его религиозным воззрениям, так как в этом случае им придется сражаться и убивать, а если они уйдут, войны удастся избежать. Если бы он был настоящим квакером, он убеждал бы товарищей уйти. Но вся его сущность восставала против этих кошмарных тугар и рабовладельцев бояр и священников.
Этот выбор мучил его даже тогда, когда в вечер перед голосованием он выступил с речью в ратуше, уговаривая их остаться и сражаться, сначала со знатью, а потом с ненавистным ужасом с запада.
К своему удивлению, Винсент заметил, что его слушали внимательно, не освистывая и не прерывая язвительными замечаниями, как во время выступления других ораторов. Он понял, что они знали его религиозные убеждения, видели, что он выдержал глубокую внутреннюю борьбу, и уважали его за это.
Только Хинсен вскочил со стула и начал возражать ему, но даже те, кто был с ним согласен, закричали, чтобы он сел на место.
Однако в душе Винсент понимал, что полк проголосует за уход. Слишком мало смысла было в том, чтобы оставаться. Сержант Барри в своей выразительной речи озвучил мысли многих, когда с ненавистью и гневом обрушился на существующие здесь порядки, но затем указал на то, что с точки зрения тактики воевать сейчас невозможно. В конце он предложил, чтобы они нашли другое место, но, накопив силы, объединили бы крестьян и через двадцать лет разгромили тугарскую орду.
— Нет смысла погибать, когда нельзя победить, нельзя чего-нибудь добиться, — заключил Барри. — Но если мы сейчас сохраним свои жизни, придет день, когда мы сможем навсегда уничтожить врага.
