счастливцев, получив большую сумму за струганец (как тут называют отдельные драгоценные и полудрагоценные кристаллы самоцветов, годные для поделок брошек, серег и колец), прокучивал на Ирбитской ярмарке или в самом Екатеринбурге все деньги до последней полушки. Впрочем, кутежами и дебошами отличались не только счастливчики, но и степенные промышленники; особенно же славились этим их взрослые сыновья.
Известный своими чудачествами демидовский отпрыск Прокопий, тот самый, что впоследствии приобрел в Париже 'Санси', появившись с медным и чугунолитейным товаром на Ирбитской ярмарке, зашел в трактир. Жалуясь на сырость, он потребовал у полового кварту вина и три фунта зернистой икры. Когда приказание было выполнено, Демидов заставил полового мазать икрою свои сапоги, 'дабы оные не пропускали влагу и приобрели особый лоск'. С тех пор лучшая икра в Ирбите стала называться Прокопьевской…
Пришел старик с хворостом. Набросав на покрывшиеся пеплом угли сосновых шишек и хвои, стал подкладывать в разгоравшийся костер сухие ветки.
— На чем это я остановился?
— На подготовке сюрприза царице.
— Ах, да…
…Думали — гадали знатные ювелиры и почтенные горщики и решили изготовить из темно — лилового аметиста камею: семь сантиметров в длину и пять в ширину, а на камне том чтобы искусный гравер вырезал подлинный портрет самой царицы и чтобы под ним год был поставлен и от кого сия камея дарена. Для сего дела стали искать по всем копям и горам Урала струганец редкостной величины.
Наконец близ деревни Шайтанки горщики нашли большой аметистовый кристалл. Обработали его по всем правилам. Камея получилась знатная, с большим сходством. Так что царица даже обняла Прокопия за сувенир и наказ дала, чтобы все демидовские заводы разделить меж братьями поровну. А на прощанье велела напомнить директору Екатеринбургской гранильной мельницы Коковину, что нынче в Санкт- Петербурге мода на дымчатый топаз устарела и золотистый теперь в предпочтении. Ну, Прокопий, конечно, отдал государыне низкий поклон и голубем сизокрылым полетел на Урал.
Выслушал Коковин наказ царицы и пояснение дает:
— Дымчатого кварца у нас вдосталь, а винно-желтого да соломенно-медового топаза и в Мурзинке и в Ильменских горах мало осталось: Париж, Лондон и Берлин скушали. Теперь хоть сам поезжай за ними в Саксонию или Австралию.
— Ну, как хочешь, — говорит ему Прокопий, — а чтобы золотистые тумпазы в Питере были.
На другой день Коковин отправил в столицу весь запас этих замечательных уральских камней, превосходящих по своей красоте не токмо саксонские и австралийские, но и прославленные бразильские топазы.
А через месяц получил на такие же каменья новое требование. Ну что тут будешь делать?
Слух какой на Урале — как ветер в степи. Городишко Екатеринбург маленький, бабы сплетни вяжут, как платки пуховые. Словом, к вечеру и стар и млад знали, что директор гранильной фабрики господин Коковин ходит по горщикам как неприкаянный.
А рано утром к нему заявился дьякон Волоколамов.
— Скорблю, — говорит долгополый, — о горе твоем. Гложет душу твою грешную червь сомнения. А избавление от дум тревожных обрящешь через покаяние да молитвы господние.
— Не в ту сторону, отче, удочку забрасываешь. Говори толком: зачем пришел?
— Что ж, коли по-деловому — можем и по-деловому. Зная про ваши затруднения в отношении тумпазов винно-медовых, предлагаю чудо. Вы мне сдаете дымчатые, а на другой день получаете золотистые. Есть у нас в алтаре икона такая чудотворная, из Суздаля привезенная, великомученицы Варвары. Она все может, не то что камню какому цвет переменить, а из грешника праведника сделать. Но только уговор: по полтиннику за каждый тумпаз. Кесарево — кесарю, а богово — богу.
Хотел было господин Коковин прогнать дьякона из дома, да постеснялся — сан-то духовный. Дал ему, чтобы отделаться от непрошеного гостя, пяток дымчатых топазов и вежливо проводил до калитки.
На следующий день, как только отзвонили после заутрени, подходит Волоколамов к открытому окну спальни директора и кладет на подоконник пять золотистых топазов.
Глянул Коковин на камни, в руку взял: холодные — неподдельные, значит. Что за притча? Уплатил, как сговорились, и сразу целую сотню дымчатых отвалил, да на всякий случай, чтоб не подменили, па трех камнях зарубки алмазом сделал.
Через два дня обратно полностью получает, и три с пометками. Все топазы один в один винно- желтые, чистые, прозрачные. И куда это дым — туман девался из каменьев — непонятно. Может, и в самом деле чудо какое? Сдал Коковин дьякону еще сотню, потом другую, третью и деньги по уговору платит. А в какую статью расходов их записать — не знает. Не на Варвару же великомученицу!
Волоколамов тем временем богатеть стал, сад фруктовый с флигелем у соседа откупил, дом забором тесовым обнес, фасад охрой покрасил, чтобы про цвет желтый завсегда помнить.
Много денег — Коковин дьякону выплатил. Обидно. Стал он доискиваться, каким манером Волоколамов цветопревращение делает. С аптекарем познакомился. Спрашивает:
— От чего дьякон и дьяконица лечатся и какие лекарства у вас покупают?
— Они, — говорит аптекарь, — люди здоровые, и он бугай бугаем, и она розовая да пышная, как яблоко наливное. Только Аграфена Дмитриевна растяпа. Вы не слыхали, как она серьгу потеряла?
— Какую серьгу?
— С дымчатым топазом. Пекла она, значит, пасхальные куличи. Глянула случайно в зеркало, видит — одна серьга есть, а другой нет. Только что была — и нет. Перевернула Аграфена весь дом, всюду перешарила. Словно в преисподнюю подвеска провалилась. Не так дорога серьга, как подарок свекра. А на другой день, в Христово воскресенье, сели к столу… И моя племянница Настька там была. Разрезали кулич, а из него серьга выпала, да только от угольного жара дымчатый топаз, в тесте запеченный, в золотистый обратился. Одна серьга с дымчатым, другая — с золотистым! Чудеса!..
Глянул аптекарь на своего собеседника, а на том лица нет.
— Что с вами? — спрашивает.
— Ничего, ничего, — отвечает Коковин. — Я вспомнил, что кладовую с самоцветами не запер. — И, не простившись с аптекарем, домой ушел…
А все же погиб Коковин через один небольшой зеленый камешек. Через него он и чести, и жизни своей решился…
…Самоцвет-камень светлый, его трогать можно только чистыми руками, — так у нас на Урале старики сказывают.
Неподалеку от нас со звоном упала кедровая шишка и в туманной дымке костра промелькнула юркая фигурка белки. Иван Степанович подбросил в костер охапку хвороста и продолжал рассказ:
— Отзвенели в Петербурге подвески топазовые, а балы да танцы продолжаются. Только моды пошли иные — на костюмы да на опахала складные для наведения на себя прохлады. А чтобы руки у барышень не потели, ишь что модницы удумали — шары хрустальные!
Стали горщики по всему Уралу 'погреба' с хрусталем отыскивать да струганцы, что покрупнее, честь по чести, сдавать директору гранильной фабрики Коковину. А тот после обточки, с фельдъегерями да курьерами разными, за тем присланными, шары эти хрустальные на тройках с бубенчиками отсылал в Санкт-Петербург. Он шары — ему благодарность; он шары — ему вознаграждения. Вот так и жил в почете да в холе господин Коковин.
Поднялся хрусталь в цене свыше всякой меры! Сказывали, что на ассамблее еще при Петре I не то англичанин, не то немец какой за подаренный ему шар хрустальный снял свой перстень с бриллиантом в три карата и князю Трубецкому поднес с почтением.
Горный хрусталь не только для бус и подвесок хорош, но и для поделок разных великолепен. У нас уральский Левша для курьезу самовар из хрусталя выделал. А Наполеон подарил музыканту Друэ замечательную по отделке великолепного тона флейту из горного хрусталя…
Он самый прозрачный и самый холодный камень, какой ни на есть в мире. Древние народы думали, что хрусталь — это окаменевший лед. Оттого в пещерах, где он находится, места эти самые погребками прозываются. Он чист, как совесть девичья, и есть символ верности. В одном таком погребе, сказывали,
