— Это значит, во-круг све-та?..
— Да, вокруг света, — добросовестно уточнял он, не подозревая каверзы. — Так вот «Граф Цеппелин», совершающий кругосветный перелет, после остановки в Лос-Анджелесе…
— Лос-Ан-дже-лес? Это, должно быть, очень далеко?
— Лос-Анджелес — на западном побережье Америки, — отвечал он. — Так вот дирижабль вылетел вчера в Нью-Йорк! Расходись! — кричал он и сам устремлялся в амбар, где они всегда что-то мастерили с ребятами.
В неделю раз, а то и два он вел их на субботник или воскресник. Молодцеватой колонной они шли к зданию окружкома партии, где уже кишмя кишел молодой народ — рабочие кожзавода и пимокатной фабрики, ученики школ, красноармейцы, техникумовские ребята. Духовой оркестр играл марш.
— В ряды стройся!
И они отправлялись или на станцию, или на элеватор, или на лесопилку, но чаще всего на станцию — грузить кирпич, доски, мешки с мукой.
— Живей, живей, — бодрил он ребят. — Вот закончим побыстрей, так я порадую вас! — И, не утерпев, тут же и проговаривался: — Есть билеты лотереи Осоавиахима. На выигрыш гарантируется перелет Москва — Сухуми — Москва. Москва — Константинополь — Москва! Эй, чернушка, размечталась?
Он работал с ними до вечера, но пока они умывались и спускались с горы в городок, он уже оказывался во дворе над расчлененным автомобилем. Руки его были перемазаны, понадобилось бы долго отмывать — так что билеты раздавал не он, а кто-нибудь из ребят.
…И вот он написал ей письмо. И ей казалось, что она давно уже ждала письма. Ну, может быть, и не ждала. Просто не вредничала, как другие, помалкивала, даже если он был очень смешон, а иногда, случалось, воодушевляла его, прикидываясь, что газет не читает и ей невдомек про то, о чем он рассказывает перед строем.
«Но если он еще раз назовет меня чернушкой! — сердито подумала она. — Пусть только назовет!..»
Ей стало смешно от собственной напускной сердитости, и она залилась громким счастливым смехом.
Он забросил свои дела. И хотя игры в мяч, состязания на велосипедах происходили и без его участия, то ремонт усадьбы требовал именно его вмешательства. Он решил начать с ремонта печей и велел ребятам найти печника.
В первые два дня, пока печник разбирал печи, он еще помогал ребятам выбрасывать из окон битый кирпич, носил штабельками целый, а также плиты и котлы. На третий день терпение его иссякло, и он опять занялся автомобилем. Он понимал, что работы невпроворот — надо поставить по крайней мере три голландки в этом огромном доме, белить стены, красить пол и потолок — все это могло затянуться до ноябрьских холодов, и ему следовало бы следить, поторапливать не слишком проворного печника. Но он ничего не мог с собой поделать.
Он слышал, как ребята возят песок и глину, сгружают перед крыльцом и просеивают, мешают раствор, затем несут носилки через веранду, тяжко и гулко ступая по сухим скрипучим доскам, на мгновенье подняв голову, видел их блестящие, потные, загорелые спины, видел печника, покуривающего на веранде с удовлетворенным загадочным видом, слышал, о чем они говорят, бранятся. Но все это ничуть не занимало его.
Объятый жарким запахом автомобиля, с перепачканными в масле руками, потный, жаждущий, он разбирал по винтику и гайке хитростный, но понятный ему механизм, опускал в тазики с керосином, затем протирал каждый винтик и гайку и раскладывал на широком брезенте. Он не чувствовал потребности в отдыхе. И без того слишком долго прохлаждался.
Потом он слышал умиротворенные голоса, чирканье спичек (запах махорочного дыма долетал до его ноздрей), перханье, затем — плеск воды, уханье, фырканье, затем — короткое: «Привет! До завтра!» — и топот ног, устремленный к воротам, стук калитки. Он оставался в тишине. Ветерок обвевал его потное, разгоряченное тело. Ему мерещилась прохладная вода реки. Иногда, заперев калитку, он бежал на речку, вбегал и торопливо шел, толкая коленями мутную тепловатую воду, и падал в нее, не дойдя до глубины, и тут же спешил на берег.
Еще два или три часа, упиваясь уединенностью, в тиши и прохладе двора возился он с винтиками и гайками. Подняв голову, он вдруг видел ее. Она сидела на корточках, тихая, внимательная, и смотрела серьезно и терпеливо, даже не улыбаясь в ответ на его недоуменный сердитый взгляд.
— Ну как дела? — спрашивал он, склоняясь опять над брезентом, и слышал ее кроткий ответ:
— Хорошо.
Он тут же забывал о ее присутствии, потом, вспомнив, спрашивал:
— Кто вчера велосипед брал?
— Я, — отвечала она. — А что?
— Так просто.
Сумерки волновали его, С улицы слышалась гармошка, голоса девчат и парней. Он брал за углы брезент и, собрав в узел, клал в кабину, захлопывал дверцу. Потом, взяв камеру, направлялся в дом, чтобы клеить ее при свете лампы. Ее тихие, кроткие шаги следовали за ним. «Я не хочу, чтобы она шла», — думал он. Но ничего ей не говорил, и она входила за ним в серый, пыльный, гулкий полумрак дома.
Она исчезала незаметно. Глянув туда, где только что она сидела, он просто не видел ее. Ему становилось скучно и одиноко. И тоскливо от мысли, что ей надоест когда-нибудь сидеть возле него…
Скоро ему понадобилось чинить рессору, и он отвез ее в мастерскую депо. Человек, который исполнял его заказы, болел. У Якуба оказалось два пустых дня. К усталости многодневной изнурительной работы присоединилась усталость пустых дней ожидания, и он почувствовал себя так скверно, так беспомощно и одиноко.
«Вот и она не приходит, — думал он, сидя на крыльце. — Вчера ее не было и сегодня…» Он вздрогнул на щелк калитки, но от волнения не мог сразу подняться, только смотрел, как она вошла, закрыла калитку и двинулась туда, где стоял автомобиль и где сиживала она обычно, — тут он окликнул ее. И когда она остановилась и медленно повернулась, он уже бежал к ней.
Он обнял ее и почувствовал жутковатое восхищение. Он не отрываясь смотрел на нее, как будто боялся, что стоит отвести глаза — и в следующий миг она исчезнет. Не сразу он принял ее глаза, полные восторга, ошеломления, стыда. И он поднял ее и пронес, качаясь, за дверцу, оплетенную таловым хворостом, на задворье, где густая дикая трава покрывалась мраком падающей ночи…
«Если бы ты подождала, — думал он, лежа на спине и переживая недавнее сладостное ослепление, свою черствость, и нежность, и тоску страха, которая держала ее только минуту, и — как вспышка — слияние, полное восторга и стыда. — Если бы теперь ты подождала!..»
«А сколько ждать?» — как бы услышал он ее вопрос.
Почему, ну почему
Она села, и, как тень ее, поднялся и сел он. Он накрыл ей плечи пиджаком, обнял и сидел так до утренних сумерек, обреченный, счастливый ласковый, негодующий…
Хемет не чувствовал еще старости — ему шел пятьдесят первый год, — но, глядя на старшую дочь, он признавал, что хотя он крепок еще и бодр, но годы уже не прибавляют ему сил и бодрости. В его чувстве было смирение, но и гордость, потому что он видел, как его жизнь наполняется силой и разумом в родном существе.
И сейчас он в каждом своем действии, лишенном азарта, тщеславия, хитрости, видел смысл и интерес. Обычно с апреля он пас табун, и городские лошадники в складчину рассчитывались с ним сеном, овсом, кой-какими деньгами. А нынче в мае еще прибавилось работы. Исполком нарезал для горожан участки вдоль берега и в степи, а опытное поле обеспечило семенами, и горожане готовились сажать
