заметные должности, чем младший врач полка.
Но в моей позиции не было ничего странного: меня не привлекала карьера только военного врача, не интересовали ни должности, ни воинские звания. В то время я основательно погрузился в науку и мысленно уже выстроил свою будущую жизнь. Я полагал поработать пару лет обычным врачом в воинской части, а потом подать заявление на академическую кафедру, где меня знали по моим прежним работам, сдать экзамены в адъюнктуру, пробыть там три года, начать готовить диссертацию… Таким образом я мог бы продолжать жить в родном городе. Мои планы были такими еще и потому, что мне хотелось, чтобы моя семья (мы с Ирмой уже решили пожениться) обосновалась в Ленинграде. Не мог же я жене-балерине предложить жизнь в отдаленном гарнизоне, где у нее не будет возможностей работать по профессии.
Поэтому на распределительной комиссии я попросил еще и о том, чтобы место моей службы было не слишком удалено от Ленинграда. За что один из членов комиссии достаточно грубо напустился на меня: 'Оказывается, вас интересует не должность, а место, где вы будете служить!' Оказывается…
Учился я в академии прилично, диплом у меня был хороший, поэтому после того, как я высказал свои пожелания о будущем трудоустройстве, представитель академии в комиссии (нас распределяло Главное медицинское управление Министерства обороны) стал что-то говорить обо мне ее членам. Видимо, его разъяснения подействовали, и мои пожелания были учтены — меня направили в район Бологого, в воинскую часть на должность младшего врача.
Теперь я знал, где буду служить, что меня ждет в ближайшее время, и мог уже устраивать свою семейную жизнь. Ирма тоже теперь знала, где я буду работать, — на полпути из Ленинграда в Москву, где жила она. Мой последний отпуск перед началом службы мы решили провести на юге. Вернувшись, я объявил родителям, что женюсь. Мама, конечно же, ударилась в слезы — для нее мой выбор был почти неожиданностью. Она уже привыкла к мысли, что женюсь я на Гале, которая ей нравилась. Появление в моей жизни Ирмы, с которой мы встречались всего полгода, оказалось для мамы своего рода сюрпризом.
Свадьбу мы устроили в Москве. Я вернулся в Ленинград, оформил все документы и вместе с отцом, который тогда уже вышел в отставку, на его 'Москвиче' выехал к месту службы.
Был 1960 год. В стране полным ходом шло создание ракетных войск стратегического назначения. И одна из таких баз должна была разместиться около Бологого, в Выползове, на месте расформированной к тому времени авиационной части. От летчиков оставалось кое-какое хозяйство, но инфраструктуры, соответствовавшей ракетной базе, еще не существовало. Все было на стадии становления, потому был и кадровый коктейль из различных специалистов, собранных со всей армии. Кого только не было в Выползове, когда я туда приехал: и летчики, и техники, даже морские офицеры специалисты по ракетам. Тогда шла модернизация и сокращение флота, устаревшие суда отправляли 'на разрезку', а хорошо подготовленных инженеров-моряков переводили во вновь создаваемые ракетные войска. Так что в Выползове некоторое время была определенная кадровая чехарда. И это я ощутил на себе.
Началось с того, что мне заявили: никаким младшим врачом я работать не буду (у них на этой должности был другой человек), а буду все-таки начальником полкового медицинского пункта, то есть как раз тем, кем мне так не хотелось быть и от чего я отказывался при распределении. Приехав в Выползово, я встретил здесь немало наших выпускников. Моим старшим врачом оказался один из тех, кого мы в академии называли между собой 'офицерами'. Начальником гарнизонного лазарета тоже был мой сокурсник — старший учебной группы, в которой я учился…
Но как показала жизнь, служба с однокашниками не всегда является преимуществом. Дело в том, что некоторые мои сокурсники из 'офицеров' все шесть лет мне завидовали и недолюбливали. Ведь я ходил в 'сынках', поскольку мой отец работал тогда в академии и меня там знали как сына полковника Сенкевича. Я был коренной ленинградец, что тоже ставилось мне 'в вину' выходцами из отдаленных гарнизонов. Среди слушателей нашего курса я держался независимо, не был 'зажат', не страдал, в отличие от 'офицеров', комплексом провинциальности и мог, когда надо, поставить каждого на место… Так что причин для зависти было достаточно. И вот, приехав в Выползово, я оказался по армейской субординации зависимым именно от некоторых из бывших соучеников. У них теперь появилась возможность 'отыграться', и они ею не преминули воспользоваться. Правда, не все были такими.
Но службу свою я знал хорошо, быстро организовал медицинский пункт, подобрал санинструкторов, и вскоре мы уже могли в нашем лазарете принимать больных.
Из-за первоначальной необустроенности возникли неудобства с жильем. Нам дали места в офицерской гостинице, которую назвать так можно было с большим преувеличением. Я прожил в ней несколько дней и понял, что больше не могу там находиться: меня тяготила необходимость делить комнату с посторонними людьми, да еще в условиях убогого быта.
Пришлось идти в ближайшую деревню, где удалось найти более приемлемые условия: местные дед с бабкой сдавали половину своей просторной избы. Я снял у них комнату, а в двух соседних поселились тоже офицеры — выпускники Военно-воздушной академии имени Жуковского из Москвы. Подружиться нам было нетрудно: мы почувствовали какое-то родство душ, у нас оказались схожие интересы и — более того — нашлись даже общие знакомые. Я стал для них очень выгодным соседом — ведь под моим началом был медицинский пункт со всеми вытекающими отсюда возможностями… лечить продрогших.
У меня в подчинении оказались два хороших парня-санинструктора. Один был Яша Коршун из Белоруссии. До призыва в армию он успел окончить художественное училище, хорошо рисовал. Второй, Валерий Родионов, по специальности был столяр-краснодеревщик. Он загорелся идеей сделать мебель для моей комнаты. Мы решили, что будет она не просто из березы, а из тонких стволов дерева, из 'кругляшков'. Набрали в лесу необходимый материал, я набросал эскизы того, что хотелось бы иметь, и Валерий сделал мне березовый стол, кресло и маленький журнальный столик. Все получилось очень стильно и вписывалось в интерьер деревенской избы.
А Яша решил написать для меня портрет Хемингуэя. В то время у нас было повальное увлечение этим писателем: издавались книги, ставились спектакли по его произведениям, мы собирали фотографии Хемингуэя из различных журналов, его портреты (копии с копий, снятые-переснятые) были непременным атрибутом квартир читающей публики. Я тоже был увлечен Хемингуэем, перечитал все, что тогда было доступно. И много рассказывал о нем Яше. В 1961 году еще свежо было впечатление от неожиданного самоубийства писателя. Портрет, сделанный Яшей с имевшейся у меня фотографии 'папы Хема', получился очень неплохим.
Потом Яша вознамерился увековечить и мой образ и изобразил меня в каком-то красном одеянии. (Сейчас меня никто не узнает на этом портрете, потому что тогда на моей голове была хорошая шевелюра.) На этом художник не успокоился и написал второй портрет своего начальника — я был изображен уже врачом, в белом халате, на фоне какой-то белой горы… Чем не 'Этюд в белых тонах'…
Все это увидел еще один мой подчиненный, младший врач. Звали его Русланбек. И вот в один из дней, придя на медпункт, вижу, что мой кабинет закрыт. Я удивился и пошел искать дежурного. Удивился же я потому, что не понял, кому и зачем надо было закрываться в моем кабинете. Вернулся кабинет открыт. Что за странные дела происходят на нашем медпункте?
Стал расспрашивать своих санинструкторов. Вижу, ребята как-то мнутся. У меня с ними были хорошие человеческие отношения, хотя они и являлись моими подчиненными. Да и сами они были тактичными, умели соблюдать нужную дистанцию, называли меня Юрием Александровичем. И Яша, и Валерий знали, что врать мне не следует — я их к этому приучил, потому что сам не люблю вранья. Мне удалось узнать правду.
Оказалось, что за закрытыми дверями моего кабинета младший врач Русланбек давал сеанс художнику. Я попросил Яшу показать его творение. Он достал из-за шкафа спрятанный там портрет, и перед нами предстало дивное зрелище: мой младший врач был запечатлен сидящим подчеркнуто важно, заложив ногу за ногу, вальяжно облокотившись… Ни дать ни взять — мэтр, академик медицины. И при этом… в погонах капитана, хотя ходил в лейтенантах. Повысил себя сам… Похохотали мы над этим портретом, хотели было прибить над входом в медпункт, но потом я решил — Бог с ним, с лейтенантом, пусть тешит свою манию величия…
Гораздо больше меня беспокоило в этом враче другое — его профессиональный уровень и страсть к сомнительным медицинским экспериментам. Узнав, что я в академии занимался наукой и думаю продолжить заниматься ею и в будущем, этот самозваный капитан решил разыгрывать из себя не просто армейского врача, а ищущего экспериментатора.
