у самых наших подошв, и это была не волна вообще, а конкретная, именно атлантическая. Мы стали как бы частью Атлантики: мы в ней жили, а она экспериментировала на нас едва ли не больше, чем мы на ней.
Но цивилизованное человечество и посреди океана давало знать о себе. Порой было противно утром чистить зубы — столько грязи плавало у кормы. Ну ладно, пустые бутылки, доски, пластиковые мешки — их как после воскресенья на дачной полянке. Но битум! Но мазут!!! Куски темно-бурого цвета, величиной с кулак, а иногда крупнее! Некоторые обросли ракушками и усеяны моллюсками, другие совершенно свеженькие. И это в центре Атлантики, а она довольно большая!
Едва первые наши отчеты появились в печати, возникли слухи о том, что мы из-за загрязненности воды якобы даже не решались купаться. Это, разумеется, не так. В сплошные поля нефтяной пленки мы все же не попадали.
Карло и Кей наставляли свою обличающую кинооптику на очередную битумную лепешку в руках Тура. Позднее я видел на экране эти кадры. Они медленные, чем-то похожи на спецкриминальные: преступление обнародуется, вещественное доказательство предъявляется, камера подробно, сантиметр за сантиметром, фиксирует одиозный предмет, его размер, форму, фактуру… Смотрите, люди! Вы рубите сук, на котором сидите! Вы лишаете себя завтрашнего источника существования, кладовой ваших завтрашних богатств, сферы завтрашнего обитания, наконец! Это ведь уже не совсем фантастика: ведутся опыты по адаптации человека к водной среде, сбываются грезы о человеке-амфибии. Остановитесь, люди! Во имя самих себя, завтрашних Ихтиандров!
Материалы, добытые экспедицией 'Ра', явились в известном смысле сенсационными: действительно, никто до нас не наблюдал подобного. На современном корабле мореплаватель океана практически не видит. Мало кто подозревал, что беда зашла так далеко. Вскоре после возвращения Тур был приглашен в США, на заседание сенатской комиссии, для обстоятельного отчета. Мир ужасался, негодовал. О нас говорили: 'Это те парни, которые обнаружили, что океан безумно грязен'. Как будто это было единственное, чего мы добились в путешествии. Но мы не обижались. В конце концов, проблемы трансатлантической миграции — для знатоков, а вода нужна всем…
Минули времена, когда океан был сам по себе, а люди сами по себе. Да и было ли такое когда-нибудь? Афродита вышла из морской пены; океан колыбель всего живого на Земле. Выросшие дети, мы должны бережно относиться к своей колыбели…
Корабль шатало, ветер был веселый, наш уже изрядно выгоревший парус туго надут. На носу дремлет флегматичный Синдбад. Жорж только что накормил его, напоил, приговаривая:
— До чего же ты дурень, Синдбад! Вот прошлогодний был (вздох) — это да!
…Дремлет Синдбад. И Сафи прикорнула в своем подвесном бамбуковом домике. И Жорж спит, и Сантьяго, и Карло. Время такое — послеобеденное.
Сегодня сделано 63 мили, совсем неплохо. И вообще все неплохо, только холодновато, а ночью и по утрам еще и влажно. Выбираться из мешка совершенно не хочется: рубашка и джинсы налезают с трудом и не вызывают приятных ощущений. Попросить, что ли, Нормана изменить чуть-чуть курс и пойти южнее? Он хихикает в ответ:
— Маньяна!
'Маньяна' с легкой руки Сантьяго было любимое наше слово. 'Маньяна' по-испански — 'завтра', но с оттенком нашего 'после дождичка в четверг'. Сантьяго советовал: 'Попадешь в Мексику — говори всюду 'маньяна', и тебе будет хорошо'.
— Юрий, как насчет того, чтобы повозиться с брезентом?
— Маньяна…
Маньяна не маньяна, а идти нужно. Карло и Жорж, бодрые после сна, потащили на корму бывший запасной парус. Он теперь располосован, и мы укрепляем его по правому борту вдоль хижины — строим баррикаду от волн, потому что заливает и захлестывает основательно.
Но не сами волны опасны — им нас не перевернуть, не потопить, они приходят и уходят. Опасно их соприкосновение с папирусом. Папирус для них ловушка, копилка: что впиталось, то уже навсегда. 'Ра' не выжмешь, как губку, не выкрутишь, как мокрую тряпку.
Теперь волны, перехлестывая через борт, не идут вниз, под хижину, а отражаются от нашей баррикады и скатываются назад, в океан. Мера определенно эффективная: надо возвести заслон и с кормы, и с носа отгородиться от океана везде, где можно.
Сменю-ка я тему и расскажу о нашем зверинце.
Итак, первый наш пассажир — селезень Синдбад-Мореход. Ночью он спал в корзинке-люльке, подвешенной на носу, днем важно расхаживал по палубе. Был он весьма серьезен, сердит, недовольно крякал, когда кто-либо подходил слишком близко.
Голубь Юби жил на крыше хижины — там Жорж приспособил для него домик из картона. Но Юби предпочитал сидеть на свежем воздухе и залезал в домик только в случае дождя. Иногда он взлетал, делал круг над кораблем и возвращался обратно.
И, наконец, четвероногая-четверорукая Сафи, заядлая путешественница, единственная, пожалуй, из нас, кому на борту было вольготнее, чем на суше. День Сафи начинался с того, что ее умывали и переодевали в свежие штанишки. Этим занимался обер-камердинер Жорж, а гофкухмейстер Карло уже стоял наготове с куском печенья. Затем министр этикета Сантьяго привязывал высокородную даму на длинной цепочке к мостику, и Сафи бралась за дело. Главной ее задачей было — стянуть всё, что плохо лежит: тетрадь, карандаш, лекарство, бинт и так далее. И всё — в рот.
Ей очень нравилось прыгать с крыши хижины на ванты и на треугольный парус, который, прогибаясь под ветром, образовывал словно специально для Сафи удобный гамак. К сожалению, это не всегда было возможно, только если люди отпускали цепочку на полную длину, — тогда сальто и кульбиты следовали один за другим. А попутно можно было успеть поинтересоваться и прической Тура, и карманом Юрия, и багажом на крыше, а если прикрикнут и шлепнут — не беда, в ответ полагалось фыркнуть и скорчить гримасу.
Сафи была необычайно любопытна. Когда кто-нибудь из нас облачался в гидрокостюм, она повизгивала от страха, наблюдая, как хозяин превращался в непонятное черное чудище. Но все-таки ползла к борту вслед за прыгнувшим заглянуть, как он там, среди ужасных рыб, в ужасной воде. Визжала, но ползла, готовая тут же ринуться наутек и опять вернуться.
Она любила общество. Толклась обязательно в самых тесных, в самых людных местах. Если, например, опускали в воду весло, Сафи была тут как тут. А если я вшивал веревку в парус, то Сафи прыгала вокруг, норовя попасть под иглу.
С наступлением сумерек Жорж переносил ее в домик — специальный ящик с поддоном, подвешенный под потолком хижины. В этом ящике она и спала вместе со своей любимицей — смешной и безобразной резиновой лягушкой.
Ивон говорила мне, что она предлагала Сафи множество игрушек, но Сафи либо бросала их, либо ломала, а вот эту полюбила и обращалась с ней бережно, как с ребенком. И уходила в свой ящик, нежно прижимая ее к груди.
Однажды после ленча я отстегнул Сафи от цепочки и, привязав длинный шкерт к ее поясному ремню, пустил гулять по палубе. Сафи резвилась в вантах, бегала по крыше хижины и по мостику, а Кей умиленно снимал на пленку этот процесс. Потом я забрался с ней на мачту, потом мы пустили ее на нос, где кейфовал Синдбад, и Сафи его немного пощипала. Внезапно веревка развязалась, и обезьяна обрела свободу!
Она пулей взлетела по канату на верхушку мачты и уселась там, весьма довольная собой. Все замерли от страха. Мы представили себе, что будет с Туром, если Сафи упадет за борт. А Тур уже все заметил, закричал нам: 'Сафи на воле!' Мы и сами прекрасно видели это, приманивали ее фруктами, орехами, конфетами — ничто не помогало. Она сидела наверху и, видимо, не собиралась спускаться.
Тогда Сантьяго принес лягушку. Увидев ее и услышав ее жалобный писк, Сафи мгновенно слезла вниз и стала отбирать у мучителя свою любимицу. На том обезьянья самоволка и окончилась.
Иногда по вечерам Тур брал Сафи к себе на руки. Обезьянка блаженствовала, ворошила волосы у него на груди, снимала с них очень ловко и забавно кристаллики соли и лакомилась. Что еще? Да, изредка мы устраивали ей купание. Вначале она сердилась, зато после была счастлива и любовно чесала свой ставший пушистым мех.
