По плану Туру и Жоржу предстояло осмотреть корабль под водой, а мне на мостик, на вахту. Постоял я, постоял, ветра почти нет, океан гладкий, как пруд, на носу — брызги, гогот, веселье… Тут и приказала долго жить вся моя организованность. И не только моя: за мной нырнул Сантьяго, за Сантьяго — Норман. И пошло поголовное купание, включая Синдбада-Морехода: мы о нем тоже не забыли и пустили поплавать. Правда, он этому не очень обрадовался и хотя плавал, естественно, как утка, но дрожал после ванны, как мокрая курица.
Посчитали за ужином, какой завтра день, вышло, что завтра — 31 мая, воскресенье. Постановили отдыхать вовсю, благо солнечно и очень тепло. День минул в безделье и хозяйственных хлопотах — помыться-побриться-одежкупостирать…
Как судовому врачу 'Ра' мне надлежало заниматься не только лечением моих товарищей-клиентов. Еще перед первым плаванием планировалось проведение обширных научных исследований. Правда, полностью намеченное выполнить не удалось.
Во-первых, мне не повезло как физиологу. Я думал, что проведу изучение водно-солевого обмена. Но на 'Ра' не было ни места, чтобы развернуть походную лабораторию, ни времени. Да и сухопутная методика оказалась непригодной. Так что опыты эти, к сожалению, пришлось отложить. Похожее вышло и с наблюдениями над вестибулярным аппаратом — они тоже были намечены и, в общем, не осуществились.
Оставались задания, полученные от психологов. Им наше плавание давало идеальную возможность исследовать явления групповой психологии. Меня снабдили разного рода опросниками, инструкциями. Три четверти инструкций относились к 'гомеостату', прибору, названному так от греческого 'гомео статис' — 'имитирую состояние'. Это был ящик с верньерами, похожий на приемник старинной марки.
Принцип его действия состоял в следующем. Представьте себе несколько душевых кабин, трубы которых соединены последовательно. Пусть в кабины войдут люди и, манипулируя кранами, попытаются создать себе подходящую температуру воды для мытья. Нетрудно догадаться, что сосед будет мешать соседу, пока наконец действия всех не согласуются.
Говорят, что именно в душевой профессору Федору Дмитриевичу Горбову пришла мысль о приборе, на котором можно моделировать групповые взаимосвязи. Ты должен вращением ручки вывести стрелку своего потенциометра на нуль. Но такие же потенциометры и у твоих партнеров: они мешают тебе, выполняя ту же задачу и отнимая ток. Значит, выбирай тактику, наступай, отступай, выясняй свой характер: кто ты — лидер или ведомый?
У меня был с собой 'гомеостат', рассчитанный на трех человек. Это значило, что три испытуемых могли одновременно взяться за ручки потенциометров. Переговариваться и командовать не разрешалось: смотри на стрелку, улавливай ритм ее прыжков и самостоятельно принимай решения.
Тут сразу возникали сшибки характеров: кто-то беспорядочно крутил верньер, кто-то сердито отстранялся: 'Ничего не выйдет, аппарат неисправен!' А иной возьмет и уведет свою стрелку влево до нуля, как можно дальше, чтобы зашкалило. Тогда у партнеров стрелки на столько же отклонялись вправо. Их лихорадочно начинали посылать на место и тем сообща помогали тебе. И ты добивался победы раньше остальных, потому что применил тактику не ведомого, а лидера, заставил всю группу себе служить.
Любая подробность подлежала занесению в протокол: кто и как себя вел, кто раньше закончил, сколько секунд или минут затратила на задание группа в целом…
Кроме 'гомеостата', в моем арсенале были разнообразные тесты. С ними пришлось повозиться, особенно с так называемым Миннесотским опросником. О нем инструкция предупреждала сочувственно: 'Значительная по времени работа, но она необходима'. Шутка ли — 566 вопросов, касающихся самых различных сторон личности!
Обо всем этом можно рассказывать долго, но боюсь слишком отвлечься. Достаточно подробно вся эта работа была описана в моей книге о двух плаваниях на 'Ра', вышедшей в 1973 году.
Я привез данные, полученные на 'гомеостате' и в результате тестирования, в Москву, где наши специалисты-психологи, в частности Михаил Алексеевич Новиков, помогали мне обработать их…
А тогда, в мае 1970 года, когда мы съехались в Сафи в радужном настроении — что для нас повторный рейс? — я тоже был полон 'психологического' оптимизма. У нас ведь появился мореходный опыт, мы 'притерлись', приспособились один к другому, прошли, что называется, полосу прибоя…
Я, как заправский психолог-консультант, выдал Туру уйму рекомендаций, основанных на материале прошлого плавания: надо сдерживать Нормана, если будет покрикивать; надо почаще похваливать Жоржа; надо, чтобы на долю Карло выпадала работа в основном систематическая и ритмичная, а Жоржу, наоборот, пусть достаются авралы, усилия кратковременные, но зато требующие полнейшей самоотдачи. А сам я должен быть более инициативным и более терпимым к слабостям спутников. И пусть Тур, ежели что, не стесняется меня одернуть…
Тур слушал внимательно. Потом обронил загадочную фразу:
— Надеюсь на новичков. — Это было странно, даже обидно. Робкий, вежливый Кей, Мадани в пиратской повязке… На них, выходит, надежда? А мы? — Мы слишком привыкли друг к другу, — объяснил Тур.
— Позволь, так это ж хорошо, что привыкли!
Тур скептически хмыкнул. И оказался прав. Едва схлынула предстартовая горячка и улеглось возбуждение, связанное с началом пути, мы почувствовали, что дышится на борту 'Ра' не совсем так, как раньше.
Выяснилось, во-первых, что мы меньше, чем в прошлом году, стремились к общению. Зачем нам оно? Разве и без того каждый о каждом не знает уже всё-всё?
Во-вторых, обнаружилось, что мы перестали друг друга стесняться. Разгуливали, фигурально говоря, в неглиже, не боялись ненароком задеть собеседника словом или жестом, откровенность наших реплик иногда была чрезмерна и граничила с бестактностью.
И, наконец, в-третьих, открылось, что, как ни парадоксально, нам служили не всегда полезную службу воспоминания о 'Ра-1'.
'Ра-1' был нашим черновиком. А теперь мы словно переписывали черновик набело, с огромным тщанием, уверенные, что уж нынче-то не наврем ни в единой строчке, совершим чудеса каллиграфии и стилистики. Однако, корректируя опыт минувшего плавания, нам не к чему было обратиться, кроме как к собственной памяти. Но память — штука коварная: она смещает масштабы, переоценивает ценности, собственные промахи смазывает, чужие усугубляет…
Карло был мрачен последние дни: гложет его что-то. Увидев меня с фотоаппаратом, он поинтересовался, для кого я снимаю. Я ответил: 'Для себя и для Тура, а что?' Он сердито отошел и долго- долго говорил с Туром по-итальянски. Его, как выяснилось, волновало, что все члены экипажа фотографируют для себя, а он — для экспедиции. Через какое-то время поссорился с Сантьяго, ушел на мостик стоять вахту, и готовил за него Жорж.
Иногда я думал: в случае если бы в состав экспедиции мог быть включен или Жорж, или Карло, кого бы я, будь моя воля, взял с собой? Карло серьезный труженик, Жорж — развеселый балагур. Но кого из двоих я все же взял бы на 'Ра'? Не знаю. Трудный выбор. И хорошо, что не мне его делать.
Я любил Карло Маури за то, что он такой крепкий человек, и любил Жоржа Сориала за то, что он такой беспечный и неорганизованный человек. Для экспедиции, мне кажется, равно нужен был и Карло с его непримиримостью, с его цельным и надежным характером, и Жорж, который мог развлечь в любой момент, шуткой сгладить острые углы, а желающему всегда предоставить богатую почву для нравоучений и критики — было на ком отвести душу…
Карло сердился неизвестно на что, отмалчивался. А между тем он был нездоров — что-то с обменом веществ. Надо бы его полечить, а не подступишься. Пробовал просить Тура, чтобы он дал Карло лекарство якобы от себя, но Тур сказал, что Карло дуется и на него. Так что выбора пока не было.
У Сафи на мизинце ноги оказалась содрана кожа, палец распух, кровоточил и гноился. Обработал, перевязал, обмотал ступню лейкопластырем и специальным бинтом, бедняжка хромала. Четыре повязки она, правда, содрала.
Шли в тот день хорошо, ветер достаточно сильный, океан умеренный. Несколько уклонились к югу. Вот, пожалуй, и все. Нет, не все! Конечно, не все — день-то был знаменательный! Прошел первый месяц плавания — и пройдена первая половина пути!
