— Да вы что?! Если бы я это сделал, то размозжил бы вам голову, как тыкву, и вы бы не стояли сейчас передо мной, жаждая моего вина и бросая на меня похотливые взгляды. — Его наглость лишила ее дара речи. — Ужасная опасность? повторил Ротгар, словно разговаривая сам с собой. — Если бы это было так, то мне на самом деле пришлось бы туго. Лезвие моего топора так глубоко ушло в косяк двери, что мне придется до утра возиться с ним, чтобы извлечь его оттуда. Ваше «предупреждение» лишило меня оружия, и теперь я становлюсь легкой добычей для любого желающего со мной разделаться. К тому же, пытаясь не размозжить вам череп, я мог запросто остаться калекой на всю жизнь. Вот, полюбуйтесь.
Задрав ногу, он пошевелил своей ступней перед ее носом. Может, его лодыжка на самом деле немного распухла — ей было трудно судить, так как ее взор против ее воли устремился вдоль его ноги, к самому паху.
Мария услыхала короткий, громкий смех, когда он наконец понял, на какой части его тела сосредоточилось ее внимание. Он выпрямился, штанина снова скрыла всю ногу, а собравшиеся возле его глаз насмешливые морщинки еще больше подчеркивали во взгляде что-то чувствительное, что-то первобытное. — в нем что-то затаилось, что-то настороженно ждало. Каждый квадратный дюйм на ее теле, каждый волосок, казалось, задрожал в ответ на этот вызывающий взгляд.
— А теперь я выпью свое вино, — пробормотала она, торопливо отворачиваясь от него, чтобы он не заметил похотливой реакции, отразившейся в ее глазах. Она присела возле огня и начала шарить руками в поисках горшка. Она тут же одернула их, нечаянно прикоснувшись пальцами к раскаленному металлу. Потом она все же взяла его в руки, поднесла к губам, несмотря на обжигающую его теплоту и толстый слой сажи, и радовалась этим неудобствам. Она была готова сделать все что угодно, — только бы усмирить незваный порыв, настойчиво влекущий ее все ближе к нему.
— Мария. — Его шутливость и веселость пропали. Он бесшумно подошел к ней и сел рядом на корточки.
Горшок дрожал в ее руках.
— Я и не предполагала, что у вас здесь топор, — прошептала она.
— Но это же хижина дровосека, Мария. — С невыразимой нежностью он, взяв ее рукой за плечо, повернул к себе. Теперь она сидела прямо напротив него. В его глазах пропал хмельной блеск, в них появилось какое-то серьезное, торжественное выражение, словно он хотел изучить каждый сделанный ею шаг, каждое произнесенное ею слово, чтобы постичь их тайный, скрытый смысл.
— Ну-ка расскажи мне все об этой ужасной опасности, — сказал он.
— Гилберт. — Она больше не могла выговорить ни единого слова, весь ее рассудок был поглощен изгибом его губ, когда он разговаривал с ней, его всклокоченной бородкой.
— Я так и думал. — Он, сосредоточив все свое внимание на огне, потянулся за поленом, затем длинной палкой разгреб раскаленные угли, и пламя вновь взвилось вверх, — в хижине стало светлее и жарче. «Значит, не только она со всем пылом отвечала на знаки его внимания», — подумала Мария. Вдруг она почувствовала, что ей слишком жарко. Она сбросила на пол плащ. Потом громко сказала:
— Гилберт поклялся сегодня утром приехать сюда и отрубить вам голову. Он хочет превратить ее в рождественский подарок для Вильгельма.
Ротгар задумчиво глядел на огонь.
— Мне нужно было предупредить вас, — продолжала она, охваченная внезапным отчаянием от того, что он наконец осознал всю опасность ее положения. — Я не могла допустить, чтобы вы, принимая смерть, думали, что я нарушила данное вам слово.
— Вы уверены, что Гилберту удастся взять надо мной вверх?
— Конечно, удастся. Он прибудет сюда в полной рыцарской амуниции, Ротгар, у пего есть пики, булавы, цепи. А вы сами только что сказали, что у вас нет оружия, кроме топора. — Она должна заставить его понять. — На самом деле, было бы лучше, если бы вы спаслись бегством, но раз вы себя покалечили, то придется остаться здесь и защищать себя чем попало.
Он громко рассмеялся.
— Мне, конечно, не стоило тратить столько времени на пустые разговоры с таким горьким пьяницей. Всю ее, казалось, терзал яростный гнев; она злилась на себя за то, что позволила себе растаять как жаждущая любви дурочка от его подогретых алкоголем нежных слов и подчеркнутого внимания; она злилась на него за то, что он опустошил весь бурдюк, не заботясь о том, в каком опасном положении оказался.
Он покачал головой.
— Боже, почему вы всегда такая серьезная?
— Но ведь вы сами сказали, что вам потребуется много времени вытаскивать топор. Вы сказали, что стали почти калекой. — Она показала на его лодыжку. Гилберт, конечно, не протрезвеет до восхода солнца, но вам нужно приниматься за дело немедленно.
— Мария, неужели никто прежде вас не поддразнивал?
— Поддразнивал? — переспросила она, опасаясь, что неверно поняла смысл сказанных слов.
— Да, поддразнивал, подтрунивал, шутил.
— Как можно шутить, когда ваша жизнь под угрозой, а ваши мозги насквозь пропитаны вином? — По собственному опыту Мария знала, что пьяные мужчины обычно шумят и смеются, рассказывают друг другу о своих героических подвигах, их темперамент переливался через край, и они, как правило, утрачивали контроль над собой. Здравомыслящие женщины в такие моменты стремятся уйти куда-нибудь подальше. Но веселый, добродушно поддразнивающий пьяница? Нет, такое просто невозможно.
И псе же, один из них сидел рядом с ней на корточках, в его голубых глазах отражалось пламя, поблескивали веселые искорки, а постоянно расплывавшиеся в улыбке уголки губ свидетельствовали о его чувстве юмора.
— Поддразнивание — это только одна сторона того удовольствия, которое получаешь от выпивки, — сказал он.
— Ну, а оборотная сторона, — это удовольствие, получаемое от метания топором в женщин, которые не причинили никакого зла?
— Нет, разделение удовольствия от другой дубинки вместе с желающей этого женщиной. — Он бросил на нее долгий, малопочтенный взгляд, не препятствуя ей испытывать охватившее ее странное чувство, — словно огонь поджег ее, охватил все ее разгоряченное тело и покрывшееся краской лицо. Мария пододвинулась ближе к огню, надеясь, что покрасневшее лицо — это воздействие огня.
Ей явно не стоило беспокоиться по этому поводу. Уголком глаза она заметила, как он высоко закинул голову, обращаясь к невидимому небу. Она чувствовала, как он прерывисто дышал, недовольный проявленной в отношении к ней дерзости.
— Простите меня, — еле слышно промямлил он. — Мне не следовало бы так разговаривать с вами.
Она не могла признаться ему в том, что прощает проявленное к ней неуважение, не могла она сказать ему и о том, что все внутри у нее радовалось, ликовало из-за его скабрезных замечаний.
— Вы просто пьяны, — сказала она.
— Может, вы правы. — Он отошел от нее. — В большей степени, чем мне казалось, но в значительно меньшей, чем мне бы хотелось.
За своей спиной она слышала, как он одевался.
— Я прискакала сюда на кобыле, — сказала Мария. — Можете ее взять и не жалейте ее, подгоняйте порезвее. Я доберусь до дома пешком.
— Я больше не намерен бегать от этого сукина сына Вильгельма и его палачей, — сказал Ротгар.
При этих словах она живо повернулась к нему. Ей было плохо от одной мысли, что вот этот человек так свободно, так небрежно сидящий на этой кровати, скоро, как только солнце завершит еще один свой круг, но будет ходить по этой земле. Об этом позаботится Гилберт Криспин.
— В таком случае вы умрете, — сказала она.
— Но не так легко. — Поднявшись с кровати, он прошел через сею хижину, и одним мощным рывком вытащил застрявший в косяке топор. Он покрутил его в руке, бросил оценивающий взгляд на хижину, на ее дверь и единственное, затянутое шкурой окно, — точно так же оглядывался Хью, чтобы но достоинству оценить поле предстоящей битвы.
