— Неужели? — Она чуть вскинула брови. — Сам Вильгельм призывал норманнов жениться на англичанках, чтобы таким образом заручиться лояльностью этой страны. На территории всей Англии норманнские рыцари брали в жены ваших женщин. Точно также поступил и мой брат с вашей собственной невесткой.
Она, эта женщина, которая только что жаловалась на плохое понимание его языка, тем не менее, ухитрилась говорить колкости, которые, несомненно, были нацелены на то, чтобы вызвать у него еще большую ярость. Или же она старалась унизить его напоминанием о том, каковы масштабы норманнской оккупации? Как бы там ни было, но ее уловка не удалась. Как это ни странно мысль о том, что Эдит лежит в одной кровати с полубезумным Хью, его совсем не трогала, а вот, что Мария каждую ночь отдается Гилберту, — норманнская женщина казалась ему чудовищной, хотя, в общем, ему до этого не было никакого дела.
— То, что произошло между вашим братом и Эдит, — совершенно разные вещи.
— Отчего же?
— Вы сами говорили мне об этом, — с ее помощью ему удалось заручиться лояльностью народа Кенуика.
— Разве вы не хотите жениться на мне, чтобы добиться такой же лояльности от жителей Лэндуолда?
— Ага! Теперь вы подошли к истинной причине своего брачного предложения! Ротгар очень пожалел, что в данную минуту у него в руке не было топора; он вдруг почувствовал неотразимое желание бросить что-нибудь, бросить со всей силы, чтобы разрядить внезапно охватившее его непривычное напряжение.
— Я не делала вам никакого брачного предложения.
— Нет, делали.
— Нет, не делала. Эта идея принадлежит отцу Бруно…
— Будь он проклят! — заорал он. Это, конечно, святотатство — проклинать священника, — но пусть будет проклято вместе с ним и это святотатство. Бывают моменты, когда защита чести мужчины вызывала в нем настоящее неистовство. Например, в таких, как сейчас, когда женщина с безрассудной смелостью предлагает ему вступить в брак, только чтобы обеспечить дальнейший контроль за землями, чтобы заручиться сотрудничеством дюжины работников…
Ну, а чем это отличается от того, что он сам замышлял сделать, когда силой заставил Эдит покинуть монастырь. Эта мысль заставила его быстро подняться.
Мария стояла перед ним, блики огня отражались на ее взъерошенных волосах: она помахала рукой, словно хотела к нему прикоснуться, но не была заранее уверена в его реакции. Ее широкие беспокойные глаза не вязались с холодной уверенностью в себе, которую она на себя напустила.
Он попытался взглянуть на себя ее глазами. Может, он уже не испытывает мук голода, но все же нельзя скрыть следов от недоедания. Волосы острижены, борода, которой он гордился, сбрита, одет в какие-то крестьянские лохмотья. Настолько тщедушный, такой неприметный по сравнению с сытыми норманнскими рыцарями, что даже она побуждает его спасаться, пытается отдать ему свою кобылу, чтобы только ускорить его трусливый побег.
И все же она не отрывая глаз, с интересом, взирала на его выпиравшее мужское достоинство. Он мог поклясться в этом. Несомненно, ей очень хотелось узнать, оснащен ли хотя бы висячим членом этот человек, так мало похожий на настоящего мужчин)'. И все же, несмотря ни на что, она предлагала ему жениться на ней. Несомненно, рассчитывая на то, что он отойдет в тень, превратится в подобие сакского евнуха, которого будут время от времени призывать для демонстрации, когда она будет устраивать парады для своего брата перед строителями замка.
Ну, а какой у него был, по сути дела, выбор? Убежать от Гилберта и навсегда навлечь на себя несмываемый позор, продемонстрировав всем свою трусость, оставить ее и Хелуит в руках норманнов. — Нет, об этом и даже думать нельзя. Тогда, может, вступить в любую битву и умереть, как собаке, от рук какой-нибудь норманнской свиньи? Или жениться и дергаться как марионетка, исполняя малейшую прихоть Марии, продолжать взирать, как другие люди управляют его землями, его народом, понимая, что его шея может уцелеть только в том случае, если он будет им полезным и исполнительным.
— Подумайте, прежде чем сказать либо «да», либо «нет», — прошептала она.
Подумать? Казалось, такие мысли кружились у него в голове многие часы, не давали покоя. Огонь, за которым они уже но следили, продолжал весело потрескивать, а черед затянутое шкурой окно, еще не просачивалась предрассветная белизна.
— Вы должны прежде всего поразмыслить над следующим, — продолжала она, пользуясь его молчанием. — Я полюбила эту землю. Ребенок, который родится от нашего союза, Ротгар, — вырастит на этой земле; он будет называть Лэндуолд своим домом. В любом случае, будете вы жить или погибнете, я постараюсь привить ему любовь.
Он и раньше считал ее ведьмой, а теперь она лишь подтвердила его подозрения. Никто, кроме ведьмы, не мог проникнуть в тайные глубины его мозга и догадаться о его горячем сожалении. Его родственники правили здесь в Лэндуолде, когда римляне высадились на английскую землю, и ему было ужасно больно от мысли, что дальнейшее наследование обрывалось на нем. Ребенок, его сын, хотя он мог и не владеть землями своих предков, хотя у пего в жилах и могла течь норманнская кровь, тем не менее будет скакать на коне по земле Лэндуолда, будет дышать его воздухом, пить его воду.
Из-за нее у него перед глазами стояла какая-то туманная круговерть, она поглощала все его сомнения, мучила его, заставляла представлять, рисовать в воображении, как он прижмет ее к себе, как зароется лицом в ее прекрасных волосах, как он будет, лежа на ней, зачинать с ней ребенка. Мысль об этом взволновала его, его естество восстало; ее бесстрастное перечисление всех ожидающих его впереди привилегий лишь раздражало его, так как он был уверен, что любое телесное соединение с ней будет лишь бледным подобием истинной страсти, лишь долгом, уплатить который требовала ее честь.
Ведьма, умеющая околдовать, очаровать, ведьма, ткущая свою соблазнительную, роковую сеть вокруг него, пользуясь его слишком чувствительной восприимчивостью, высасывающая из него все, и ничего не отдавая взамен.
— Вы готовы раздвинуть перед каждым ноги и стать проституткой Лэндуолда, зарычал он, отлично понимая, что бросал ей в лицо эти обидные, полные ненависти слова только потому, что чувствовал, как безнадежно перед ней капитулирует.
— Да, я раздвину ноги, а вы прольете свое семя, — все это ведет к одной и той же цели. Когда мы соединимся, не испытывая никакой иной страсти, кроме желания обеспечить будущее Лэндуолду, кто разберет, какая у кого роль? Кто из нас уподобится проститутке?
Она пристыдила его, она стояла перед ним, вытянувшись настолько, насколько ей позволял ее маленький рост, не скрывая своей гордости, не пытаясь возражать на его оскорбления.
Ротгар потянулся за топором. Она не спускала с пего глаз. Схватив с кровати плащ Эдвина, он набросил его себе на плечи. Она, слегка вскинув подбородок, молчала. Он открыл дверь. В хижину ворвался холодный ветер, раздувая дремлющий огонь, выбивая из него яркие искры. Здесь еще достаточно дров, и она сможет продержаться до утра.
Он переступил через порог, плотно притворил за собой дверь. Потом подумал: «Ну и что теперь?» Он должен уйти, вот что. Пусть Гилберт думает, что он бежал, спасая себе жизнь, чтобы не сталкиваться лицом к лицу с норманном и его мечом. К черту гордыню.
Он должен уйти, и он уйдет.
Она что-то говорила о своей кобыле. Он, конечно, не возьмет эту лошадь, но воспоминания о том, как она ворвалась в хижину, вся окоченевшая до такой степени, что не могла даже разжать пальцы рук, укрепляли его в мысли, что она, конечно, не позаботилась, как следует, об этом несчастном животном. Сообразительная лошадь, несомненно, нашла бы укрытие позади хижины, где ей был бы не страшен холодный северный ветер. Он увидел, что кобыла там. Стоя, она чутко дремала. «Вероятно, ей в голову никогда не приходила мысль, что нужно снимать с лошади седло», — пробормотал он сквозь зубы. Подойдя к спящей кобыле, он снял с нее седло и уздечку, почесал ей за ухом, потом, наклонившись связал ей передние ноги поводком. Теперь он должен уйти.
Небольшая горка неколотых дров преградила ему обратный путь. Той вязанки, которая сейчас сушится
