— Лечение можно прервать перед самой смертью, — сказала Эдит. — Если его продолжать и дальше, то это, само самой разумеется, самый страшный грех.
— Конечно, конечно, — чуть слышно отозвалась Мария. — Ну, а если прервать лечение, не доведя его до конца, то такой человек в конечном итоге выздоровеет?
— Конечно, — откликнулась Эдит. Мария отдавала себе отчет, что, несмотря на чудовищный характер их беседы, когда они говорили о том, как довести человека до грани смерти, она впервые чувствует себя в своей тарелке в присутствии Эдит. Легкая улыбка играла на губах Эдит, словно и она разделяла ее чувства.
— Я ведь не отличалась особой добротой к тебе, — сказала Мария. — Почему же ты все равно предлагаешь мне помощь?
— Потому что я хочу вернуть своего мужа, — сказала Эдит, и появившаяся в ее глазах просветленность, видно, соответствовала ее мягкому голосу. — Я с трудом себе представляла слабое движение человечка, ожидающего своей судьбы внутри меня. Когда это произойдет, если он появится на белый свет, то, наверное, Хью мне понравится.
С того времени когда Марии стало ясно, насколько серьезно ранение Хью, она намеренно старалась вытеснить из головы воспоминания о ее настоящем брате, этом смеющемся, ласковом, властном человеке, который так много заслуживал в этой жизни, и, несомненно, такую жену, как Эдит.
Щеки Эдит окрасил легкий румянец, как будто она стеснялась, что ей до сих пор не по себе от идеи, что ее муж может ей понравиться. Мария вдруг вспомнила, как пламенели ее щеки, когда она впервые осознала, что любит Ротгара. Мысль о том, что они вместе с Эдит одновременно влюбились, казалась ей странной, но она испытывала от нее полное удовлетворение.
Она инстинктивно сжала руку Эдит. — Он тебе очень понравится. Я тебе обещаю. Новая надежда пронеслась в сознании Марии, когда она, повернувшись, поспешила оставить в одиночестве Эдит. Тогда, когда она силой добилась брака между Хью и Эдит, то и не подозревала, что он может стать браком по любви. Если бы только такое могло произойти и с ними, если бы Ротгар остался в живых, если бы он не расценивал ее долгое молчание как предательство с ее стороны, если бы и он ее любил, как она его, если зелье Эдит смогло бы поставить под ее контроль Гилберта до того времени, когда выздоровеет Хью, если бы… Боже, сколько же еще впереди препятствий, но у нее на сердце было удивительно легко, когда она выбежала из дома во двор.
Мария вбежала в конюшню, волосы у нее развевались на ходу, падая на плечи, а будничный плащ его матери с широкими складками свободно болтался на стройной фигурке. Повернув голову к стене, Ротгар потирал губу. Подбородок все еще ныл от нанесенных по лицу ударов Гилбертом, и ему не хотелось, чтобы Мария заметила струйку крови. Она ему лгала, эта вечно замышляющая дурное ведьма, но его предательскому телу было на все это наплевать; как только он ее увидел, оно сразу же наполнилось жизненной бурлящей силой, и его гордость мужчины требовала скрыть от нее свои физические и эмоциональные страдания.
— Живой! — воскликнула она с трудом, чуть не задохнувшись от быстрого бега.
— И это очень жаль, — проговорил сквозь зубы Гилберт, отпихивая Ротгара ногой. — Поднимайся, сакс. Тебе придется кое-что нам объяснить.
Ротгар не очень торопился выполнить его требование. Он стоял, повернувшись к стене, медленно отряхивая соломинки и приставшую к нему конюшенную грязь. В конце концов он кончил этим заниматься, и ему ничего не оставалось, как повернуться к ней. Он старался сохранять подчеркнуто нейтральное выражение на лице, постоянно поворачивая голову чуть вправо, чтобы не были видны наиболее тяжкие последствия «ручной работы» Гилберта, но при первом же взгляде на него ее карие глаза расширились, мягкие губы раскрылись и она побледнела. Ее переживания не уменьшали физической боли, но все же от этого ему становилось легче.
— Что здесь произошло?
— Разбойники! — сказал Гилберт. — Они выпустили на волю коней. Нанесли небольшой ущерб конюшне. Чуть больший — вашему саксу.
— Это они так поработали над вами? — В голосе Марии звучал скепсис. Ложь Гилберта вначале вызвала у него резкий внутренний протест, но он, закусив губы, усилием воли подавил его в себе. Гилберт сразу оценил нанесенный конюшне ущерб и тут же набросился на Ротгара, чтобы выместить его на нем, может, ему хотелось таким образом узнать о местонахождении спрятанного сокровища, а скорее всего, просто отомстить ему за все. Пусть лучше Мария считает, что его избила банда разбойников, а не он, который продолжал бить его даже тогда, когда он едва не потерял сознание. Неважно, что он в наручниках, — женщинам никогда не понять, в каком безнадежном положении оказывается мужчина, когда у него на руках висят эти цепи.
Мария долго изучала его покрытое синяками лицо, а затем перевела взгляд на руки Гилберта. Ротгар, вероятно, мог бы улыбнуться, если бы его губы не опухли. Хотя он был не в состоянии оказать сопротивление Гилберту, он при экзекуции плотно сжал губы, чтобы лишить норманна удовольствия услышать его крики, а прочный сакский череп оставил кое-какие кровавые следы на кулаках Гилберта. Его пальцы были сильно ободраны, а широкая кровоточащая рана на коже Гилберта свидетельствовала, что он здесь проиграл стычку с зубами Ротгара. Дураку было ясно, что Гилберт лгал, не принимая на себя вины за избиение Ротгара. Но она не стала оспаривать лжи норманна. Наклонившись, Гилберт поднял цепь, которой был скован сакс.
— Ну-ка посмотрите вот сюда, Мария, — сказал он, указывая на блестящую отметину, которую оставил на почерневшем металле тупой топор Бритта. — Ясно, что кто-то пытался его освободить, но он клянется, что все это время спал и не видел, что здесь творилось.
— За исключением одного, — ловко солгал Ротгар. — Лошадь наступила подковой на цепь.
— Вероятно, та же лошадь наступила вам на лицо? — спросила Мария.
— Нет, это дело рук совершенно другого зверя. — Пусть она поразмышляет над его словами. Мария улыбнулась в ответ. Но это была не открытая, откровенная улыбка, а скорее тайная, исподтишка, которая вспыхнула на несколько секунд, только после того, как брошенный в сторону Гилберта взгляд убедил ее, что он ничего не увидит. Руки у нее дрожали — ей так хотелось прикоснуться к нему, утишить боль, причиненную ему ее рыцарем. Ротгар поносил себя, называя себя дурнем, обладающим, тем не менее, весьма живым воображением.
Гилберт стоял, как прежде, рядом с Марией и отрывистым, лающим голосом отдавал приказы своим людям, — посылал одних в погоню за конями, другим поручал устранить тот небольшой ущерб, который причинило конюшне разбойничье нападение.
— Нам, норманнам, часто приходится зависеть от милости наших… зверей, сказала Мария, бросив косой взгляд на Гилберта. — Мы настолько зависимы от них, что когда им удается выйти из-под нашего контроля, нужно наблюдать за их действиями, мобилизуя все свое терпение до тех пор, пока не вернем себе прежнюю власть над ними.
— Ну, а что если такой зверь превращается в негодяя и не пожелает больше исполнять волю хозяина? — поинтересовался Ротгар. Хотя Гилберт чутко прислушивался к каждому их слову, он, казалось, оставался абсолютно равнодушным к тому, что они говорили. Это заставило Ротгара с удивлением подумать, уж не слишком ли много он понял из намеков Марии?
Она развеяла его озабоченность, бросив еще один быстрый взгляд в направлении Гилберта, и лишь потом ответив на вопрос Ротгара.
— Всем известно, что негодяев следует уничтожать. Но к этому нужно подходить с великой осторожностью, чтобы этот негодяй не причинил такого вреда, после которого уже ничего не останется.
Руки ее теребили плащ. Казалось, ее широко раскрытые глаза молили его понять все как следует. Оба они чувствовали себя так, словно вовсе не было этих долго тянувшихся дней, что оба они снова вместе в хижине дровосека. Он прощал ей свои цепи, мутную скуку от пребывания в конюшне, обещанное ею объяснение, которого так и не услышал. Он сжимал в руках кольца цепей; они не были вбиты в стену, и он мог бросить их, намотать на шею этого негодяя Гилберта и сжать их изо всех сил, — его шейные позвонки наверняка бы треснули. В тот момент, когда он был занят этими далеко не святыми мыслями, в конюшню
