Суровое, полное достоинства лицо аббатисы отражало любовь и заботу. Как просто сказать ей — нет, матушка, вам все неверно донесли, мы с Хью совокупляемся каждую ночь, но ее укоренившееся послушание не позволит никакой лжи.
— Я просто схожу с ума от любви к своему мужу, — прошептала Эдит. Пусть теперь они поступают, как хотят. Мария задрожала от удивления, а в глазах аббатисы промелькнула тень корыстолюбия и нескрываемой надежды. «Придется подождать», — подумала она, затаив на несколько секунд дыхание. — Он не может владеть тобой. Ты принадлежишь только нам.
— Вам абсолютно наплевать на меня, — сказала Эдит, вдруг понимая, в чем здесь дело. — Вам нужна не я, а мое приданое.
Аббатиса бросила на нее изумленный взгляд, покраснев до корней волос, словно ее поймали на месте преступления, но она довольно быстро пришла в себя. — Оно было обещано нам, — сказала она, бросая вызов Эдит. — Мы обладаем на него всеми правами. Вначале этот грубиян Ротгар Лэндуолдский похитил тебя. Затем эти норманнские свиньи отобрали у нас все, ничего не давая взамен. Мы не выступали с оружием в руках против герцога Вильгельма. Нас ничто не в силах переубедить, — ты должна вернуться к нам девой и постричься в монахини.
— Хватит! — закричала Эдит. В глазах ее засверкали навернувшиеся слезы, она вся дрожала, осмелившись говорить с настоятельницей в таком тоне, но поток ее праведного гнева, казалось, затопил все ее существо. Ей надоело, что ее таскают взад и вперед, словно она была не женщина, а лишь ведро у колодца, наполненное до краев тем, чего они так жадно лакали.
— Вы правы. Ротгар на самом деле меня похитил, но лишь разразившаяся война не позволила ему жениться на мне и забрать мои земли. Ты, Мария, поступила точно так же. И вы, матушка, нисколько не лучше их обоих. — Она смахнула слезу из уголков глаз. Аббатиса с Марией уставились на нее с таким выражением на лице, словно у нее внезапно выросло три головы, и это еще только больше укрепило ее решимость. — Идите-ка все вы к дьяволу! То, что у меня есть, то, что было, принадлежит моему мужу. А ему наплевать на приданое, на земли, на богатство. Он… он считает меня привлекательной и ему нравятся мои волосы!
Зажав рукой рот, чтобы не разрыдаться при всех, Эдит стремглав выбежала из зала. Она бежала к Хью. Неужели это правда? Неужели у монахинь есть права, права на ее собственность и только потому, что Хью не мог исполнять своих супружеских обязанностей?
Он поднял на нее глаза, когда она вошла в их святилище. Фен, заметив ее покрасневшее лицо, ее вздымающуюся грудь, с понимающей улыбкой выскользнул из спальни. Тяжело дыша она задвинула дверь широкой доской, — теперь в комнату никто не мог войти. Несколько свечей довольно ярко освещали ее. Хотя здесь было ужасно холодно, Хью сидел, опершись спиной о спинку кровати, голый по пояс, небрежно накинув волчью шкуру на бедро и ноги. Прыгающее пламя свечей отражалось у него на груди, превращая его коричневатые волосы в золотистые, очерчивая мускулистые контуры его тела, которые говорили о том, как много ему приходилось заниматься физическим трудом.
— Э… Э… Эдит?
Появившаяся у него на губах улыбка сразу же согрела ее лучше всякого солнца. Его глубокий, богатый тонами голос, освобожденный от эффектов его «дозы», пробудил где-то внутри нее незнакомое томление. Нет, она не расстанется с ним.
— Ну-ка повтори, Хью.
— Эдит, моя жена.
— Правильно, — сказала она, распуская на ходу волосы, и быстро она прыгнула к нему в кровать.
Может, оттого, что монахини сами были девственницами и поклялись сохранять свое целомудрие во имя Христа, они не понимали истинного значения тех воплей от удовольствия, глухих постанываний, мужских криков триумфатора, доносившихся до них из спальни Хью и Эдит. Намереваясь съесть как можно больше в Лэндуолде, они сидели, склонив голову, над своими досками с нарезанным мясом и уже не рассуждали перед Марией о целомудренных невестах, аннулированных браках или правах на собственность. Не упоминала аббатиса и о горшочке со снадобьем.
Мария была не против немного поболтать, чтобы развлечься, а также не слышать страстных звуков, доносящихся сюда из соседней комнаты, и вообще позабыть о беге времени. Этот негодяй Филипп, где он сейчас, задавала она себе вопрос, когда заполнившие холл сладострастные звуки не оставляли никакого сомнения в том, что Хью де Курсон все еще мужчина, да еще какой. «Пусть расскажет об этом Вильгельму», — подумала она.
Но эта радостная мысль блекла, когда появилась у нее уверенность в том, что с каждым новым куском, который монахини отправляли себе в рот, Гилберт все больше отдавал себе отчет в том, что здесь происходит. Еще один сеанс врачевания мог лишь усилить его подозрения, вызвать такую реакцию в крови, с которой он мог и не справиться. Сердце ее радостно забилось, — может, уже через день она сможет повидаться с Ротгаром.
Норманнские рыцари, один за другим, оставляли их. Даже Уолтер, бросив загадочный взгляд в ее сторону, явно возбужденный похотью своего господина, зашагал по холлу по направлению к двери, за которой его ждала любовь его дамы. Он остановился, пытаясь что-то разглядеть.
— Кто идет? — послышался негромкий окрик. Из затемненного угла вышел оруженосец Гилберта, жестом указывая на Марию. Этот подлец здесь следил за ней, но Уолтер не стал связываться с ним и, пожав плечами, пошел дальше.
Эта сцена тоже не привлекла внимания монахинь. Чему тут удивляться? Обрамлявшие лица складки их головных уборов были похожи на шоры, которые рыцари используют, чтобы закрыть боковое зрение своих коней. Только вспышка огня, осветившая глаз, или крепкий белый зуб, вгрызающийся в ломоть хлеба, говорила о том, что в этом обтянутом черной шерстяной материей пространстве находилось чье-то лицо.
Наконец, с громкой отрыжкой, не свойственной скромным монахиням, аббатиса отодвинула от себя доску с мясом. Сестра Мэри Целомудренная нехотя последовала ее примеру. Гилберт, вздохнув, заерзал на табурете.
Хотя она никогда бы не заснула после столь обильной пищи, Мария, указав на свой спальный альков, сказала:
— Можете разделить со мной мою кровать, сестры. В моем алькове вас никто не побеспокоит.
— Мы захватили с собой тюфяки, — начала было сестра Мэри Целомудренная, но суровый взгляд аббатисы заставил ее замолчать.
— Там достаточно места для нас троих? — поинтересовалась настоятельница.
— Не думаю, — ответила Мария. — Но прошу вас, не беспокойтесь обо мне. Сегодня ночью мне нужно о многом поразмыслить.
— Да, дочь моя, это просто необходимо сделать, — сказала аббатиса. Она посмотрела на горшочек с мазью, на Гилберта, дверь, ведущую в комнату Хью, откуда теперь доносился беззаботный веселый смех. Но мысли ее, возникающие от такого осмотра, от этих звуков, были надежно скрыты у нее в голове за ее плотным головным убором, который был в этом отношении столь же надежным, как и шлем рыцаря, закрывающий его лицо от ударов врагов.
— Захватите свечи, сестры.
Сестра Мэри Целомудренная сразу протянула обе руки. Аббатиса мягким движением сжала ей пальцы на свободной левой руке. — Достаточно одной, дочь моя. Мы привыкли раздеваться в темноте.
Монахини задернули за собой гобелен Марии. Слабый свет от мерцающей свечи пробивался через щель между полом и краем гобелена. Мария наблюдала за полоской света и сразу заметила, как она потемнела и оттуда высунулся край черного одеяния, — вероятно, одна из монахинь сбросила свою сутану, не удосужившись даже аккуратно ее свернуть. Потом свеча погасла.
В зал вошел сакский мальчик с охапкой дров. Он постоял немного, отряхивая руками тунику, а затем вприпрыжку направился к себе на кухню.
Огонь вспыхнул с новой силой, но она все равно куталась в плащ, так как даже усиливающееся тепло не согревало ее. На нее веяло холодом из бездны, разверзнувшейся в ее душе. Она была такой одинокой, как никогда прежде. Хью, который хотя и выздоравливал, все же, по ее мнению, был далек от
