дееспособности. Могла ли она доверять Эдит, которая рассталась со своей невинностью, и тем самым покончила с любой возможностью возвратиться к монахиням? Ведь все говорило против этого. Если она ничего им не сообщила, то кто же это сделал? Ни один из саксов, кроме отца Бруно, не разговаривал с Эдит со времени ее свадьбы, а верный Уолтер сопровождал ее до монастыря за снадобьем, и он, конечно, мог заставить ее при необходимости замолчать.
Лэндуолд… что произошло с ними со всеми с того времени, когда они нашли пристанище под крышей этого большого дома? Хью повредился рассудком, дай Бог, чтобы не навсегда. Она сама отказала в помощи раненым, все время лжет, и теперь была на грани совершения убийства, жертвой которого должен был стать Гилберт, этот когда-то верный и стойкий рыцарь. Столуорт Уолтер, который должен был немедленно стать на ее защиту, когда обнаружил, что за ней следит оруженосец, никак на это не отреагировал, а поспешил к своей возлюбленной.
Такие мысли не покидали ее часами и, казалось, всегда заставляли сделать единственный вывод: из всех окружавших ее людей только один никогда ей не лгал, всегда держал данное слово, заботился о Лэндуолде и его жителях себе же во вред — это Ротгар. У нее вдруг перехватило дыхание. Он ведь сказал ей, что если она не придет к нему ночью, то, значит, она переметнулась на сторону Гилберта. Она безрассудно согласилась, даже не представляя себе, какую слежку за ней установит Гилберт. Как же должен презирать ее теперь Ротгар!
В зале было пусто, жутковато. Она отправила Роберта и Стифэна по домам, Уолтер уехал. Только один Гилберт, тревожно, полулежа, дремал рядом с ней, да эта свинья оруженосец, не спускающий с нее глаз из темного угла, разделяли с ней громадное пространство зала. Даже собаки успокоились, как будто понимая, что монашенки не оставили для них никаких объедков; одни с довольным видом лежали, положив свои носы на лапы, другие зевали и почесывались. Все они грелись у огня. Доносившийся сюда из спальни Хью и Эдит шум прекратился. Дыхание Гилберта стало чуть слышным. Он слегка посапывал. Вдруг до нее от двери донеслось урчание, храп — оруженосец Гилберта заснул.
Тихо-тихо, так, что даже собаки не зашевелились, она, словно тень, направилась к алькову. Нагнувшись, она стала нащупывать под гобеленом одежду, которую сбросила с себя монахиня. Медленно, дюйм за дюймом, она тащила ее к себе. Как сильно у нее билось сердце, когда она, обряжаясь в черную сутану, нахлобучивала головной убор, обвязывала талию потертым веревочным поясом. При этом она вспоминала, как тщательно этот наряд скрывал от ее глаз этих монахинь. Теперь даже если Гилберт проснется или очнется его оруженосец, они наверняка примут ее за одну из сестер Христовых. Шерстяная материя была настолько изношена, что ее черные края порыжели от времени. Чувствуя неотступный запах прогорклого ладана, она поспешила через зал, на кухню навстречу свободе, навстречу Ротгару.
Гилберт нанес сильный удар оруженосцу между ребрами.
— Где она? — спросил он, когда тот наконец продрал глаза.
— Кто, милорд? — заикаясь, осведомился он.
— Леди Мария. Если ты помнишь, я поставил тебя здесь, чтобы ты за ней постоянно следил. От страха глаза оруженосца полезли на лоб. Черт подери эту слабость, сковавшую все его члены! Он чувствовал в жилах неприятное пощипывание, вероятно, оно-то и лишало его сил. Он попытался отделаться от этого чувства, успокоить себя, проигнорировать то, что происходит у него внутри, как он обычно не обращал внимания на полученные в битве раны. Мария все превратила в битву своеволий. И он, Гилберт, все равно станет победителем.
— Может, она спит вместе с монашками? — неуверенно предположил оруженосец.
Схватив со стола свечу, Гилберт, громыхая, направился к алькову. Резко отдернув гобелен, он протянул вперед руку со свечой. Две женщины с остриженными, торчащими, как колоски, волосами, свидетельствующими об их монашеском статусе, мирно посапывали в кровати. Марии рядом с ними не было.
— Будь она проклята! — выругался Гилберт. Он резко толкнул оруженосца, который оказался на полу. Зал приобрел какой-то особый красноватый оттенок; вновь знакомый розовый туман возник у него перед глазами; он пульсировал в унисон с лихорадочным потоком крови в его теле.
— Я отыщу ее, милорд, — воскликнул оруженосец, с трудом поднимаясь на ноги, но Гилберт резким ударом снова отправил его на пол.
— Где Уолтер?
— Отправился к своей женщине, сэр Гилберт. Он недовольно заворчал:
— В таком случае мне не о чем беспокоиться. Я тоже этой ночью отправлюсь на поиски легкодоступных удовольствий. А ты лучше ступай спать и будь готов к разговору завтра утром по поводу твоего спанья. Побелев, оруженосец сразу пал духом. Ноги послушно несли Гилберта к конюшне, но стоило ему поднять седло своей лошади, как они сразу подкосились. Он упал. Тяжело и часто дыша, он, собрав все свои силы, попытался сесть. Он сидел, широко расставив ноги, положив седло между ними.
Любому рыцарю известно, каким освежающим, бодрящим может быть короткий сон. Стоит воину перехватить несколько минут сна, и он может возвращаться с новыми силами на поле битвы. Но лучше всего укрепляла дух мужчины ночь, проведенная в объятиях девушки. Мария все упирается, но есть другие, которые готовы его удовлетворить, — все равно по своей собственной воле или насильно. Гилберт прислонился спиной к стене. Он лишь чуть-чуть вздремнет, и, когда проснется, силы вернутся к нему. После этого он займется любовными играми со своей девушкой, а потом, утром, став уже другим мужчиной, серьезно поговорит с Марией.
В сарае Ротгара, построенным между наблюдательным постом Евстаха и небольшим выступом на холме, было удивительно тепло, даже уютно. Сюда не проникал леденящий зимний холод. Он был такой маленький, что, казалось, удерживал тепло его тела, поэтому ему не было холодно под единственной выделенной ему шерстяной подстилкой в течение всей ночи, но при всем при этом вставать со своего тюфяка в такую ночь ему не хотелось, он знал, как задрожит от холода всем телом, и еще больше до самого подбородка натянул подстилку.
Поймут ли они когда-нибудь?
Незначительные, мелкие, причиняющие ущерб акты саботажа случались довольно часто, и Ротгару никак не удавалось переубедить крестьян, заставить их отказаться от такой идеи выражения протеста. Только вчера утром он разговаривал по этому поводу с Бриттом.
— Вы ведь причиняете вред только себе самим, когда сжигаете предназначенный для замка строительный лес. Это означает, что нам придется заготавливать заново, — убеждал он его. — Все равно норманны нас отсюда не отпустят до тех пор, пока мы не завершим строительство, даже если ради этого придется работать на протяжении всего сева.
Бритт в ответ только пожимал плечами, говорил, что лэндуолдские жители в этом неповинны, что здесь орудуют какие-то темные силы, но при этом он все время отворачивал глаза от Ротгара, и тот сразу понял, что этот человек что-то скрывает.
Звуки, доносившиеся до него снаружи, не давали Ротгару покоя. Он пролежал достаточно на своем тюфяке в блаженном тепле; теперь пора резко распахнуть дверь, чтобы застать злоумышленника на месте преступления. Сбросив с себя подстилку, он медленно пополз к двери. Потом, встав на ноги, осторожно открыл ее, опасаясь, как бы незнакомец не нанес ему удара либо топором, либо мечом.
В лунном свете неуверенно пробиралась монахиня; ее сутана свободно болталась на ее фигуре — вероятно, она слишком увлеклась постом.
Ротгар попятился. Нет, конечно, монашка не может нести никакой ответственности за мелкие акты саботажа! Но что привело ее сюда в разгаре ночи. Она постоянно одергивала мешавшую ей сутану, проклиная все на свете отнюдь не святыми словами?
Порыв ветра чуть сбил ее головной убор, развеял складки, открыв ее лицо.
Нет, здесь что-то не так. У монахинь не бывает таких длинных волос. Они их стригут коротко, что является непременным условием сохранения их девичества.
Казалось, она почувствовала на себе его взгляд, хотя его самого не было видно в дверном проеме его маленького сарая. Чуть слышно вскрикнув, она, подобрав юбки и спотыкаясь, устремилась к нему навстречу. И хотя он не видел ни ее лица, ни форм ее тела, что-то внутри его вздрогнуло, оживилось.
