Мария.
Хотя он и поклялся больше никогда не прикасаться к ней, он, конечно, не мог позволить ей упасть, когда она споткнулась о комок смерзшейся земли. Он ловко подхватил ее. Казалось, вполне естественный поступок с его стороны, сорвать с ее головы монашеский убор, высвободить ее мягкие волосы, убедиться еще раз в том, что перед ним на самом деле Мария.
Ее обращенное к нему облитое лунным светом лицо было сияющим, жемчужным. Он взял его в руки и неподвижно стоял, пораженный его красотой, начисто позабыв о всех оскорбительных, отработанных им для большей эффективности на норманнском языке фраз, о колких обвинениях в ее адрес, которые он мечтал выплеснуть, если только ему представится такая возможность.
— Боже, как много мне нужно рассказать тебе, — прошептала она. Она погладила его рукой по щекам, на которых росла далеко не шелковая колючая щетина, постепенно приобретающая форму будущей бороды. От ее прикосновения у него дернулись колени, он крепко сжимал ее тело, и, казалось, от этого весь он наливался силой, чувствуя ее поддержку.
— Ты, вероятно, возненавидел меня, когда я не пришла к тебе? — сказала она.
— Да, — прошептал он. — Я ненавижу тебя. Ненавижу. — Крепко прижавшись губами к ее губам, он, не выпуская ее из объятий, попятился назад к своему уединенному сарайчику и был вынужден там упасть на тюфяк, с которого совсем недавно с такой неохотой вставал. Когда он начал осыпать ее упреками, бросать в лицо обвинения, то почувствовал, что его язык, его губы здесь оказываются бесполезными — они ведь доказали, что могут выполнять куда более приятные вещи.
Они долго сидели рядом. Мария прислонилась к нему, распустив волосы, и они струились по им обоим.
— Нужно снять эту дурно пахнущую сутану, — сказала она.
Ротгар почувствовал, как убыстряется его пульс; его чресла, которые и без того давно ныли от страстного желания, еще больше набрякли. Он чувствовал, как у него в жилах сильно бьется кровь, побуждая его поскорее сорвать этот оскорбительный для нее наряд, почувствовать ее теплое, мягкое голое тело. Он все же попытался размышлять трезво, почувствовав предупредительный шепот внутреннего голоса: «Ты должен это сделать, и пусть она возвращается к Гилберту с его, Ротгара, семенем в своем лоне». Но его страсть тут же улетучилась. Он еще сжимал ее плечи, словно цепляясь за последнюю возможность овладеть ею, но потом оттолкнул от себя.
— Ротгар, что с тобой?
Свет не проникал в его уютное жилище. Он отошел от нее в самый дальний угол, радуясь, что здесь так темно. Он мог сейчас представить себе, как она стоит перед ним на коленях, умоляюще протянув к нему руку, как в глазах ее стоят слезы. Но даже для его заколдованного разума одного этого образа оказалось достаточно, чтобы у него возникло желание снова обнять ее, смягчить причиненную ей боль; а прежде казалось, что он уже никогда не поддастся ее колдовским чарам.
— Разве нельзя разжечь огонь? Ведь… я тебя совсем не вижу.
— Это ведь моя тюрьма. В ней не предусмотрена яма для костра.
— Ротгар, прошу тебя. Ты должен меня выслушать.
— Я бы бесконечно слушал тебя, если бы ты захотела прийти ко мне раньше, как мы и договорились. Я достаточно наслушался, Гилберт болтал о вашем браке, а ты и не подумала это опровергнуть, когда заставила отца Бруно поверить, что я обесчестил тебя.
Ротгар, чувствуя, как обрывается у него сердце, ждал, затаив дыхание, когда она опровергнет все эти обвинения, но она молчала. Он услыхал, как она била кулачком по стене, пытаясь найти дверь. Под ее напором, она, скрипнув, отворилась, и в сарай ворвался луч лунного света, пронзив, словно ножом, густую темноту. Она вышла на свет.
— Посмотри на меня, — властным тоном сказала она. — Скажи, кого ты перед собой видишь?
— Ведьму, — не задумываясь, резко ответил он. — Лгунью. — Он видел, как слезы катятся по ее щекам.
Она резко откинула назад голову, словно получила от него удар.
— Чего же ты ожидаешь от меня? Что я могу увидеть? — заорал он, сжимая кулаки, стараясь побороть в себе острое желание дотянуться до нее, приблизить к себе, сказать ей, что он видит женщину, которую любит. Застонав, он, не отрывая спины от стены, сполз на пол.
— Видишь ли ты мой стыд?
— Стыд, из-за чего? — спросил он устало; он был удручен, и при этих ее словах приступ гнева, казалось, медленно утихал. Она все сделала, чтобы выжить, эта женщина, ведущая опасную игру в мире, где правят грозные мужчины. Что же теперь делать, если она решила, что ему нет места в ее жизни? Но ведь он жил.
— Эдит полюбила Хью, — сказала она. Сделав несколько шагов, она опустилась перед ним на колени, чтобы смотреть на него, глаза в глаза.
Итак, наконец Эдит нашла свою любовь. Кривая улыбка тронула уголки его губ, когда он вспомнил, как она умоляла всех вернуть ее в монастырь при мысли о том, что ее мужем станет Ротгар Лэндуолдский. Скорее всего он не обладал никаким шармом в глазах женщин.
— Это скорее причина для радости, а не для стыда.
— Она его любит. И когда над ней нависла угроза, она не прибегла ко лжи, не стала строить тайные планы, чтобы добиться своего. О, как я ошиблась в Эдит! Я считала ее глупой и скучной девушкой, но она сейчас спит в объятиях мужа, которого любит.
— Если ты считаешь таким замечательным подвигом находиться со своим мужем в кровати, то для чего ты, Мария, пришла сюда? Если я все помню верно, то ты забыла о нашей сделке и заключила помолвку с Гилбертом Криспиным.
Руки ее дрожали.
— Но я люблю только тебя, Ротгар! В его жизни бывали моменты, когда он получал удар подлых, падал с норовистой лошади, ударялся головой о бревно или каким-то иным образом оказывался оглушенным и лежал неподвижно, чуть дыша, и такое состояние, казалось, длилось целую вечность. Но никогда прежде причиной его не был приступ радости, который весь наполнил его головокружительным восторгом. Он только и смог глупо улыбнуться в темноте и переспросить: «Ты любишь меня?»
В ответ она бросилась в его объятия и прижалась губами к его губам.
— Как ужасно трудно любить человека, который тебя ненавидит, — шептала она, не отпуская его губ.
— Действительно ужасно, — согласился он, учащенно задышав, когда она рукой надавила на ту часть его тела, которая сразу набухла. Ее губы податливо раскрылись, и он протолкнул язык в мягкую влажную теплоту ее рта. Ее быстрый, ласковый язычок напомнил ему, как он ловко перевирает все слова, как она умеет все передернуть, подогнать возникшую ситуацию к собственным нуждам. — Можно ли тебе верить, сладкая лгунья?
— Ты должен мне верить.
— Чему же мне верить, верить, что ты вступила в заговор с Гилбертом и оклеветала меня перед священником и сделала все это, исходя из самых добрых побуждений?
— Да, именно так. — Она, как казалось, пришла в восторг от его сарказма.
— Только женщина может думать навыворот. Она еще крепче сжала рукой его пульсирующий ствол.
— Ты говоришь, только женщина? Черт подери, а я-то думал, что я разыгрываю придуманную тобой хитрость.
Ротгар хмыкнул, от ее прикосновения у него становилось легче на сердце. Его усталые, стертые после тяжелого рабочего дня руки проникли через ее плащ в надежде прильнуть к ее теплому телу. Черт возьми — под ее монашеской сутаной на ней было надето еще одно платье и туника.
— Ты был прав, Ротгар, придумав такую хитрость, — сказала она, не обращая внимания на его шарящие пальцы и еще сильнее прижимаясь к нему, словно она могла через кожу своего тела донести до него всю силу своих убеждений. — Хотя мне и пришлось немало пофантазировать, на что я явно не рассчитывала, нужно признать, что Хью становится лучше день ото дня, а мы с Эдит осуществляем полный контроль над Гилбертом с помощью снадобья…
