Теперь уже Ротгар не хмыкнул, а громко рассмеялся.
— Придется, моя дорогая, внимательно следить за своей едой и питьем в твоем присутствии. Судя по всему, ты стремишься опоить своей «дозой» всех мужчин в Лэндуолде.
— Нет, ты не понял. Мы прекратили давать Хью его «дозу» и прибегнули к мази, чтобы хоть чем-то укротить варварскую натуру Гилберта.
— Вот этого-то я и опасаюсь, — прошептал Ротгар, уткнувшись лицом в ее волосы; руки его наконец прикоснулись к ее коже, такой мягкой, такой податливой под грубой шерстяной тканью. — Достаточно одного прикосновения, одного взгляда, и я сам превращаюсь в варвара.
— Ну-ка прекрати, Ротгар! — закричала она, пытаясь увернуться от его проворных пальцев. — Прежде ты должен выслушать все, что я тебе скажу.
— Ну, говори. — Вздохнув, он снова лег на тюфяк, придвигая ее к себе поближе. Но теперь он довольствовался только тем, что нежно держал ее за талию.
И она поведала ему самую изумительную историю. Он слушал ее, лишившись дара речи от удивления, а она описывала ему свою стычку с Гилбертом в хижине, ту неохоту, с которой она была вынуждена согласиться обвенчаться с ним, чтобы успокоить этого злобного человека. Она рассказывала о своем фактическом пленении в доме Лэндуолда, откуда ей не разрешали выходить, и в результате она не могла сдержать данного ему обещания. О постепенном выздоровлении Хью, о возвращении к нему рассудка, об объединении своих сил с Эдит в борьбе против Гилберта.
— Мы уже так близки к цели, Ротгар, — заключила она. — Пройдет всего неделя, может, даже меньше, и Хью сможет занять свое законное место. Но Лэндуолд теперь настолько уязвим. Эти таинственные ночные налеты на строительную площадку, уничтожение строительных материалов могут быть признаком грозящих нам еще худших бед. Стифэн уже никогда не сможет воевать. У нас, по существу, осталось лишь три рыцаря, на которых можно положиться.
— Но ты говоришь, что вы его стараетесь отравить, — напомнил ей Ротгар.
— Я вынуждена это делать, — ответила она. — Кажется, в последнее время он изменился. Мне страшно от того, что он может натворить. Эдит утверждает, что мазь может отправить его на тот свет, и я бы, без колебаний, пошла бы на это, если бы только наш боевой отряд не понес таких ощутимых потерь. Мне нужно проявлять особую осторожность, чтобы он от этого снадобья становился только неуклюжим и сонливым, но при этом нужно сохранить всю его жизненную энергию, чтобы он мог, стряхнув с себя эффекты снадобья, броситься на нашу защиту, чтобы не допустить наихудшего до того времени, когда власть в свои руки снова возьмет Хью.
— Неужели ты на самом деле способна убить его? — спросил Ротгар с трудом, против своей воли, представляя, как Мария прикладывает отравленную мазь к шее ничего не подозревающего Гилберта.
— Я… — Она вдруг умолкла. — Не знаю.
— Я наблюдал за Гилбертом Криспином и не заметил у него особых достоинств. Он только ревет, как зверь, и рассыпает пустые угрозы. Он, судя по всему, умеет драться, хорош в бою, но у него нет способности стать вождем.
— Конечно, нет, — согласилась Мария. — Вместо этого он всех запугивает, особенно тех, кто бессильны перед ним. Однажды, когда мы с Феном купали Хью, мы заметили у него на теле синяки. С тех пор Фен не позволяет ни одному из рыцарей оставаться наедине с Хью, даже Уолтеру, но у меня есть веские основания предполагать, что лишь отстранение Гилберта от Хью положило конец всем злоупотреблениям.
Ротгар представил себе беспомощного, несущего околесину человека, скорее похожего на развалину, человека, который играет с куклой; покрытое синяками лицо Хелуит; синие пятна на нежной коже Марии; широкоплечую фигуру Гилберта, склонившегося в пылу битвы над своей жертвой.
Его всего охватил бессильный гнев. — Он больше к тебе не притронется, поклялся он. — Ты принадлежишь только мне.
Она совсем притихла рядом с ним, даже, казалось, старалась сдерживать дыхание, опасаясь, как бы он не опроверг только что произнесенных слов. Значит, ты мне веришь?
— Ах, Мария. Сколько ночей я провел в одиночестве, кляня тебя не за то, что ты не приходила ко мне. И я сумел убедить себя, что твоим словам нельзя верить. — К тому же меня постоянно снедает ревность, я постоянно представляю тебя вместе с Гилбертом. Но когда ты оказываешься в моих объятиях, когда говоришь, что любишь меня… — Никогда еще прежде им до такой степени не помыкала женщина, если даже его здравый смысл превратился в жертву его сердца. И все же он вот лежит с такой женщиной, готовый отбросить все сомнения, забыть о собственной чести, только чтобы помочь сохранить свои земли ради другого человека.
Но она непременно будет принадлежать ему. И такая восторженная, головокружительная перспектива заставляла его считать все это честной сделкой. Мария пододвинулась к нему, прижалась еще плотнее; вот она коснулась носом его подбородка, отыскала в темноте его губы, прильнула к ним своими, и тут же все сомнения вылетели прочь из набитой причудами головы.
— Ты не хочешь меня сейчас полюбить? — спросила она.
— Смелая девушка, — откликнулся он с притворной строгостью. — Ты всегда заботишься лишь о своем удовольствии.
Кажется, она покраснела и тут же отодвинулась, внезапно затихла, оробела, но он вновь прижал ее к себе.
— Как ты красива, — прошептал он. — Как мне не нравится любить тебя в убогих пристанищах на грязном полу. Как хочется лежать с тобой в кровати, рядом с потрескивающим огнем, среди кучи мехов. Сколько раз я представлял тебя в такой позе — ты лежишь на спине на мехах, а распущенные волосы покрыли твои плечи.
— Тебе нравятся мои волосы? — Он почувствовал легкое, как перышко, прикосновение ее руки, когда она безотчетно дотянулась до его головы. Неужели ты считаешь меня миловидной?
— Прекрасной! — подтвердил он и, схватив ее руку, прижал к своим губам.
— Ты тоже весьма пригожий мужчина, — сказала она.
— Ты так считаешь? — Он помолчал, прижавшись своими теплыми губами к ее ладони. Ему всегда хотелось знать, что видят в нем другие, когда пристально смотрят ему в лицо; какая странная прихоть Божия — он разрешил человеку глядеть на все вокруг, кроме своего собственного лица. Иногда он видел его отражения — главным образом в ведре с водой, потом на блестящей обработанной молотком металлической пластинке. Но в отраженном образе он видел лишь бледную подрагивающую кожу, два пятна голубых глаз, дикую шевелюру рыжевато-коричневых с золотистым отливом волос, покрывающих большую часть лица, и приходил к выводу, что у него были совершенно обычные, как и у других мужчин, черты!
— К тому же у меня появилось необыкновенное увлечение — лежать на грязных полах, — добавила она.
Он рассмеялся. Он все сильнее впрессовывал ее в мягкий тюфяк. Хотя непреодолимый, острый мужской позыв побуждал его обнажиться, сорвать с нее платье и тунику, чтобы перед его жадным похотливым взором предстало во всей красе это нежное, гибкое тело, забота об их удобствах на пронзающем до костей холоде подавила этот импульс.
Во многом это было неудовлетворительное совокупление. Мария, задрав свои юбки до талии, не давала из-за платья возможности его ищущим страстным губам, его рту отыскать ее груди и прильнуть к ним; да и самому ему, выпроставшему свое мужское естество из ширинки, не хватало ощущения ее горячей, влажной промежности, охватывающей весь его ствол. Она обвила его ногами, но он чувствовал только их вес, он был лишен столь желаемых страстных ощущений от ее прикосновений к его бокам, бедрам, спине. Короче говоря, он еще никогда не чувствовал себя так неловко.
— Я люблю тебя, — шептала она, прижавшись к его губам, когда он яростно вгонял в нее свое орудие. Они дышали в лицо друг другу. От ее слов сердце его затрепетало еще больше, оно теперь не подчинялось ритму наносимых им сильных ударов от охватившей его страсти. — Я люблю тебя, — снова произнесла она, и нежная теплота, не имеющая ничего общего с теплотой от физических усилий, охватила их обоих. — Я люблю тебя, — проговорила она, учащенно, глубоко дыша, когда безжалостно вонзаемое им орудие отодвинуло ее почти к самому краю тюфяка. Ее нежная мякоть, казалось, замкнулась вокруг него, охватила его всего, подчинила своим взрывным вибрациям, и он клял на чем свет стоит одежду, желая
