золотой… И притом высокой пробы…” Так что, Саша, свой табак сохрани про запас, ладно? Не раздавай до времени… А Бекжанов посердится и отмякнет: он такой, самолюбивый до невозможности. И сердится-то сейчас уже на себя самого, за свой гонор…
Наблюдать за настроением Бекжанова в последующие дни лейтенанту было некогда Они с Новичем сначала прыгали со средних высот и с порядочной затяжкой, потом с малых — и тоже с затяжкой. Парашюты раскрывались нормально. А после двух успешных приземлений ночью на лес Хомутов готов был признать, что радист и в самом деле не “рыжий черт”, а золотой. Затем вся группа вышла на последнюю (так думал лейтенант) тренировку по согласованному и бесшумному передвижению в чаще леса. Ещё на опушке, почти на ровном месте Матушкин споткнулся и с треском шлепнулся на кучу валежника, не преминув тут же сообщить: “В результате тренировок стал десантник очень ловок…” Хомутов сердито сказал: “Ловок… Как корова на льду!” На это Матушкин, ничуть не смутившись, ответил: “И товарищ лейтенант оценил его талант…” Тренировку пришлось на некоторое время отложить, потому что вся группа во главе с Хомутовым задыхалась от хохота. Но потом всё пошло хорошо: десантники беззвучно исчезали, словно сквозь землю проваливались, и появлялись точно в условленном месте. Так же успешно прошли справа и слева от замаскировавшегося в кустах лейтенанта две пары. Он ничего не увидел и не услышал, хотя маршрут обеих пар пролетал от него в каких-нибудь полутора десятках метров. “Молодцы!” — подумал Хомутов, но вслух никак не выразил своего одобрения. Всё, что делалось правильно, считалось у десантников нормой. Однако лейтенант, ободренный успехами группы, полагал, что неприятных неожиданностей не предвидится. Если бы он мог заглянуть в будущее…
…У стены сидел на полу Матушкин. На его гимнастерку капала кровь с рассеченной губы. У стола, пригнувшись, словно изготовившись к прыжку, стоял Нович. Бекжанов бился в руках у Давыдова и Кузнецова, пытаясь вырваться. Лейтенант одним прыжком пересек избу и оказался перед Бекжановым.
— Отпустить!
Давыдов и Кузнецов повиновались. Бекжанов выпрямился и стоял неподвижно в полуметре от Хомутова. Лейтенант уловил запах водочного перегара.
— Красноармеец Кузнецов! Освободите чулан от принадлежащего группе имущества! Старший сержант Давыдов! Снимите с Бекжанова ремень и отведите красноармейца в чулан. Запереть и до особого распоряжения не выпускать…
Бекжанов стоял, опустив голову. Только когда Давыдов тронул его за локоть, он оглянулся, хотел, видимо, что-то сказать, но, встретившись взглядом с лейтенантом, сразу сник и шагнул через порог…
— Где Виролайнен? Я вас спрашиваю, Давыдов!
— На вещевом складе… Сейчас придет.
— Он выходил вместе с Бекжановым?
— Нет, много позже.
— Бекжанову вы разрешили уйти?
— Нет, он ушел самовольно.
— Где он был? Где достал водку?
— Точно не знаю. Но предполагаю — у техников на аэродроме.
— Ясно. Теперь расскажите, что случилось здесь, у вас.
— Когда Бекжанов вошел, я хотел потребовать у него объяснения причины самовольной отлучки. Но не успел. Матушкин — он стоял ближе к двери — что-то сказал. В точности я не расслышал. И Бекжанов сразу ударил его. Ну, тут уж мы с Кузнецовым подоспели… Не могу понять, товарищ лейтенант, чего он так озверел. От водки? Так вроде и не очень пьян был…
— Понятно… У вас всё? Матушкин, что вы сказали Бекжанову?
— Стишок сказал, товарищ лейтенант. Вернее, половину стишка. Я сразу заметил, что он того… под мухой. Ну, и не удержался… Стишок такой: “Не ищи в вине веселья, на “губе” [5] придет похмелье…” Первую строчку только и сказал…
— Сержант Нович, вы что-то хотите сказать?
— Так точно! Утром письма принесли. И Бекжанову тоже. Он прочел и не побледнел даже, а стал какой-то серый. Бросил письмо и стал ходить от печки к окну. Как зверь в клетке. И зубами скрипит. А потом — в двери. Никто и слова вымолвить не успел — все письма читали, на Бекжанова не глядели. Ну, а я писем не получаю… потому и наблюдал. Гляжу — листок на полу валяется. Поднял и прочел. Знаю, что нехорошо поступил, нетактично, но очень уж это письмо на Бекжанова подействовало. И потом — бросил он его, вроде как ненужное… Письмо, товарищ лейтенант, такое, что не только к водке потянешься, но и свихнешься. Двух братьев он сразу потерял. Танкистами были. Погибли оба. Дело ваше, вам решать, и Бекжанов, конечно, провинился, но надо же и понять человека, я так считаю. Он же наш товарищ…
Радиста неожиданно поддержал “пострадавший” — Матушкин:
— Ну, врезал мне — так что? Я же сам вроде напросился… Ведь оно как: слово, невпопад сказанное, словно соль на рану. И правильно этот рыжий черт говорит — горе же лютое навалилось на товарища нашего… — И совсем невпопад добавил: — А зубы мои целы, губа заживет в одночасье, пустое дело…
…Полковник прибыл спустя два дня. И не приехал, а прилетел — видимо, путь был дальний. Вслед за Винокуровым из самолета вышли моряк с нашивками капитана третьего ранга, майор авиации и двое в штатском. Полковник тепло, даже ласково поздоровался с Хомуговым, представил его своим спутникам и спросил, вкладывая в простые слова особый смысл:
— Ну как, лейтенант, готов?
— Как юный пионер, товарищ полковник! Только у нас ЧП имеются… Разрешите доложить?
Винокуров нахмурился.
— Ладно. Доложишь чуть позже, скажем, в тринадцать ноль-ноль. В шестнадцать ноль-ноль твоя группа пройдет последнюю проверку и инструктаж специалистов. А потом ты получишь боевой приказ. Вылет ночью, за два часа до рассвета.
У Хомутова были серьезные основания сомневаться в том, что вылет вообще состоится. Правда, заменить десантников этой группы сложно, а может быть, и невозможно за несколько часов. Но и ЧП такого сорта, что Бекжанова могут отправить в трибунал да и самого Хомутова тоже… С соответствующими последствиями.
Но мрачные предчувствия лейтенанта не подтвердились. Полковник сидел у своего знаменитого поющего самовара в самом благодушном настроении.
— Садись рядком, да поговорим ладком… Чайку налить? Вот сахар, клади побольше — молодые сладкое любят. А ты к тому же непьющий и некурящий, так что скорей всего сластёна по натуре, нет? Докладывать не надо, просто расскажи обо всём…
Винокуров не проявил никакого интереса к “парашютному происшествию” с Новичем, хотя и понимал, конечно, что радист едва не погиб. Зато рассказ о результатах тренировок Новича слушал внимательно.
— Стало быть, два парашюта порвали на деревьях? Не бережешь ты воинское имущество, Хомутов. Но это я так, в шутку. Грех, как говорят, в орех, а оправданье наверх. Главное, что радист в считанные дни научился прыгать не хуже других. И всё же парня ты побереги по возможности. У него, знаешь, на родине, в Белоруссии, всю семью фашисты истребили. Так что он ныне вовсе один, как кустик обкошенный. И не хнычет, и не рассказывает о своем горе никому, верно? Ты не знал? Ну, вот видишь… Давай дальше кайся.
Каяться Хомутову — особенно после такого разговора — было трудно. Но он сделал над собой усилие и спокойно рассказал обо всем случившемся два дня назад. Полковник прищурился и спросил:
— Что же ты намерен делать?
— Не знаю… Я ведь понимаю — сам виноват. Командир отвечает за всех и за всё…
— Это не ответ!
— Бекжанова надо отчислить из группы. Но не наказывать. А как со мной быть — вам решать…
— Красноармеец этот где находится? На аэродромной гауптвахте, да? Вот и пусть посидит до вашего вылета. Под суд не отдам, поскольку имеются смягчающие вину обстоятельства, но и посылать на такое задание, как ваше, — нельзя.
А ты, лейтенант, самокритикой неплохо владеешь, хвалю. Но потачки не жди, отвечать тебе придется,
