Ловля ветра

отдали долг.

А вспомнят ли нас, как мы здесь замерзали,
Как гибли в проклятом таежном кольце?
А ночью все снятся знакомые дали,
И мама встречает на старом крыльце…

1977

Эмигрантская 'Станица'

Затихли за морем российские звоны.
Кругом заграница, и нечего жрать.
Пропал наш Голицын – он грузит вагоны.
Ушел Оболенский в шантан танцевать.

Кем стали вы нынче, друзья боевые?
На что променяли гвардейский свой дух?
Поручик Голицын берет чаевые,
Корнет Оболенский ласкает старух.

Союзнички лижут зады комиссарам,
А нам нет покоя ни ночью, ни днем.
И только на праздник берем мы гитару
И в бешенстве пьяном «Станицу» поем:

'Четвертые сутки пылает станица,
Потеет дождями донская весна.
Раздайте бокалы, поручик Голицын,
Корнет Оболенский, налейте вина.'

1985

Надпись на книге

В тиши тисненой переплета,
Как средь кладбищенских оград,
Давно уже не сводят счеты,
Давно не требуют наград.

Но память славных и бесславных
Роняет отблеск на листы,
Давно уж пред судьбою равных,
Давно оставивших посты.

Они друг друга убивали,
В крови неправый суд творя,
А тех, кто выжил, ожидали
Чужбина, ссылка, лагеря.

Как их закончились минуты,
Кто был, кто не был погребен?..
Печальный очерк русской Смуты,
Чреда ушедших вдаль имен.

1988

* * *

Он стать Петром стремился,
Но в чем-то был изъян –
Петр новый не родился,
Родился царь Иван.

Он Грозным был и Лютым,
Безжалостным – к своим.
И целых два Малюты
Стояли рядом с ним.

Он лихо брал Казани,
Хитер был и умен.
И Курбские бежали
От страха за кордон.

Сильвестров, Адашевых
Малютам отдавал,
А всяческих Грязновых
На диво всем прощал.

Бессмертным быть стремился
И умер средь грехов.
А следом воцарился
Никита Годунов.

1979

Боливийский дневник.

Здесь все по-другому. И ноги устали,
И наши винтовки тяжелыми стали,
И шага не слышно в лесной темноте.
Не Сьерра-Маэстра… И годы не те…

Но если немеют,
Но если слабеют
И даже винтовки коснуться не смеют,
И если при жизни уже бронзовеют,
Так, может быть, лучше Боливия?

Друзья далеко – им сюда не добраться.
А здесь нет подмоги – молчат и таятся…
Кругом обложили, долины утюжат,
И рейнджеры, словно стервятники, кружат.

Но если ты знаешь,
Что годы теряешь,
Что другу не друг ты уже, а мешаешь,
И если нет дела, а только болтаешь,
Так, может быть, лучше Боливия?

Наверно, когда я истлею в могиле,
Меня не поймут в этом вспененном мире.
Рецептов есть много, как людям помочь.
А мой – лишь винтовка и душная ночь.

Но пусть осуждают,
Пускай отлучают,
Пусть дети меня лишь со снимков узнают.
Быть может, поймут. Ведь порой понимают,
Что все-таки лучше – Боливия!

1977

Исход

1.

Идем сквозь пустыни, идем сквозь дожди.
Ведут нас куда-то седые вожди.

Веленьем пророков, ушедших в века,
Идем мы к далеким чужим берегам,

Где нет ни страданий, ни горьких забот,
Где счастье и воля добравшихся ждет.

Суровы законы на нашем пути:
Ждет смерть тех, кто с нами не хочет идти.

Хоралы надежды нам трубы поют,
Но только сомнения в сердце живут:

Сквозь годы и грозы пришлось нам пройти,
Да землю пророков никак не найти.

Но слышим кругом: сомневаться не смей!
Надейся на опыт и мудрость вождей!

И крепче вбиваем мы в землю свой шаг,
И эхо летит, отдаваясь в веках.

2.

Вождей схоронили. Пророки молчат.
От факелов наших остался лишь чад.

Разведка вернулась. Узнали – беда:
Дорога – по кругу – ведет в никуда.

От мыслей трещит черепов скорлупа.
Колонна распалась, осталась толпа.

Шумит средь пустыни разбитая рать,
Кого-то уже волокут линчевать.

А те, кто трусливей, и те, кто слабей,
Срывают с флагштоков знамена вождей.

Вождь новый велел от большого ума:
«Копайте колодцы и стройте дома!»

Дома из песка и вода из песка…
На мертвой земле не взрастить колоска…

Стервятники кружат и ночью, и днем.
Последнюю воду вождю отдаем.

Забвением дышит могил глубина.
Чужие грехи искупаем сполна…

И только надежда в миг смертный живет,
Что нашей дорогой никто не идет.

1977-1988

Верлибры-минор

1.

Меня опять обвинили
в неосторожности моих стихов,
в игре с огнем
и прочих смертных грехах.
Мне хотелось ответить,
как привык –
громкой одой
или чем-нибудь подобным.
Но потом я понял,
что тех, кто не желает быть убежденным –
не убедишь,
и каждому
воздастся по вере его.
И я отмолчался.

2.

И все-таки я стремлюсь к нашему завтра.
Хотя отлично понимаю,
что все,
кажущееся ныне столь простым и доступным,
есть только призрак,
подобный тому,
что манил Брута перед последней битвой у Филипп,
и наше грядущее
не принесет ничего,
кроме такого же дождливого дня
и горького груза
несостоявшихся побед.

3.

Так ради чего нам бороться?
Шуметь?
Составлять смелые планы?
Чтобы остаться краткой цитатой в учебнике
или парой страниц
какой-либо древней книги,
одиноко стоящей на библиотечной полке?
Ведь блеск сабель,
предсмертный хрип врагов,
свет солнца на штыках,
радость победы
и комья грязи на повозках походного лазарета –
все каменеет бесстрастными фразами историка,
до которых никому нет дела…

1976

Правда