офицеры. От них я узнал, что дивизия выдвигается двумя колоннами – на Большую Лепетиху и на Британы. Я решил ехать вместе с ними до Торгаевки, а там свернуть к югу.
Лютик сразу вызвал общий интерес, и мне впервые предложили его продать. Впоследствии мне предлагали это неоднократно, но каждый раз я отказывался, мотивируя тем, что Лютик – военный трофей, отбитый в кровавом бою лично у Упыря. Мои собеседники тут же начинали посматривать на меня с опаской, а Лютик – с иронией. Конь был, действительно, отличный, и мы с прапорщиком Немно долго гадали, из какой экономии Упырь его увел.
Поручик Усвятский заявляет, что не верит моему рассказу. Лютика я, по его мнению, выиграл у полковника Выграну в «шмен-де-фер», а все остальное выдумал. Иначе, заявляет поручик, ему непонятно, почему год назад я ничего не рассказал в отряде. Не рассказывал, верно. И вовсе не из скромности. Просто, тогда бы пришлось поведать об Упыре, а этого мне делать не хотелось. Все было бы проще, окажись Упырь обыкновенным головорезом, как его рисовали наш ОСВАГ и большевистская РОСТА. Увы, это оказалось не так. Я понял, что Упырь – это очень серьезно. И очень страшно. Но даже он ничего не мог поделать с большевиками.
А это было страшнее всего.
14 июня.
Сегодня я был вновь приглашен на заседание военно-исторического кружка (или военно-исторической комиссии – уж не знаю, что это) проходившее под председательством генерала Туркула. Часть времени, к моему удивлению, оказалась посвященной моему скромному труду. Попросив у меня разрешение, генерал Туркул рассказал о моих записках. Признаться, он употреблял, говоря о них, излишне хвалебный тон, проводя параллели чуть ли не с Денисом Давыдовым. Я был уже готов попросить его не вводить в заблуждение почтенную публику, но Антон Васильевич, плеснув меду, перешел к критической части. Ему кажется, что многое требуется исправить и дополнить.
Туркула не устраивает, что я не касаюсь, или почти не касаюсь того, что было со мной до войны. Ему кажется, что это требуется для полноты рассказа (как он выразился, для «достоверности образа главного героя»). Его абсолютно не устраивает мое ерническое отношение к Ледяному походу, величайшему из великих, который, по его мнению, также должен найти отражение в моих записках. И, наконец, он, Туркул, не может согласиться с некоторыми характеристиками. Это касается, прежде всего, генерала Андгуладзе, Фельдфебеля и самого Барона.
Я ждал, что меня поставят по стойке смирно и прикажут рукопись переписать и об исполнении донести.
Обошлось! Но смотрели на меня «дрозды» с явной укоризной.
Не знаю, что и ответить. Я плохо знаком с генералом Андгуладзе, посему описал лишь то, что видел своими глазами. Особо благоприятного впечатления «капказский человек» на меня не произвел. Барона я также знаю мало, но, отдавая должное его организаторскому таланту, повторю еще раз: лучше бы он не лез в военные вопросы и оставил бы их Якову Александровичу. Хуже, по крайней мере, не было бы.
Может быть, я в чем-то несправедлив по отношению к Фельдфебелю. Вероятно, тут есть и личный момент. Как истый «гнилой», по выражению Туркула (и Государя Александра III), интеллигент, я не люблю бурбонов. В Фельдфебеле есть что-то от африканского носорога. В марте 17-го он с неполным батальоном пытался подавить восстание в Петрограде. Они не успели пройти и сотни метров, как от батальона ничего не осталось (в буквальном, увы, смысле), сам же Фельдфебель чудом уцелел. Я лично на фронте с лета 15- го, нагляделся всякого и не выношу командиров с придурью. Пусть уж Фельдфебель на меня за это не обижается.
Ледяной поход (великий! величайший!) описывать не хочется. О нем уже писали и еще напишут. Если честно, то ни у кого из нас тогда, зимой 18-го, не было и мысли, что мы участвуем в историческом деянии, чуть ли не в Анабазисе. Сначала, по крайней мере, первые несколько дней после Ростова, мы были в полной растерянности, не понимая, куда -и зачем – нам идти.
А действительно – куда? Ростов пал, к Екатеринодару уже подходили красные. Есть нечего, ночевать негде...
Льда не было, зато каждый день шел снег, а наши шинели согревали плохо. Вдобавок, поручик Михальчук подвернул ногу еще в Ростове, и нам с поручиком Огоновским приходилось чуть ли не тащить его волоком, особенно к концу дневного перехода. А у меня от холода дико болели зубы, не давая по ночам спать.
Через несколько дней потеплело, снег быстро таял, мы очутились по колено в грязи, а на смену растерянности пришло еще худшее чувство. Мы шли, грязные и небритые, от станицы к станице, а казаки, в лучшем случае, соглашались дать нам немного хлеба. Или продать, особенно за золотые империалы. О помощи и, тем более, о добровольцах в первые недели и речи не шло. Мы чувствовали себя, мягко говоря, странно – шли спасать страну, а к нам относились, как к бродягам. Будто бы никому, кроме нас, это и не нужно.
(А если подумать, так оно и было. Было – и есть. У Государя было сто пятьдесят миллионов поданных. В армии Антона Ивановича Деникина в лучшие месяцы было около сотни тысяч штыков. У Адмирала – немногим больше. А остальные?)
А потом страшные дни под Екатеринодаром, когда надежда сменялась отчаянием, гибель Лавра Георгиевича и полное безразличие, покорность судьбе, когда мы уползали обратно в степь.
О Ледяном походе пусть пишут другие. Я – плохой свидетель.
А о том, что было до войны, и вспоминать не стоит. Это совсем другая история, да и я в те легендарные времена был другим человеком. Ничего особенного в моей жизни не случалось. Вольнолюбивая болтовня в старших классах гимназии, телячий восторг 18 октября 5-го года, когда Харьков узнал о манифесте Государя. Потом – страшные месяцы террора, Думское позорище, сборник «Вехи», желание навсегда забыть о политике и заняться чистой наукой. И, наконец, Великая Война, воззвание Государя, бесконечные списки убитых офицеров на газетных страницах и решение уйти туда, где ты, действительно, нужен. А потом – фронт.
До самого Голого Поля.
Это было со мной, это было с другими. Что вспоминать?
Обоз шел медленно, и в Торгаевку мы попали только утром 8 июля. Я не спешил и, вволю выспавшись на телеге, часами смотрел в безоблачное таврийское небо. Лютик шел рядом, привязанный к повозке, время от времени бросая на меня критические взгляды. Я понимал, что не тяну на лихого кавалериста, да и в седло влезать покуда не хотелось.
