убежден, невзирая на свое выступление в Кабинете, «в неизбежности нападения Германии на нас, и притом в самом ближайшем будущем. — Если это не случится до середины июля, — заявил он, — я буду сильно удивлен». Майский старался бодриться, цепляясь, как это ни курьезно, за концепцию, которой придерживался Форин Оффис: наращивание сил — просто «один из гитлеровских ходов в 'войне нервов'… Но война? Нападение? Атака?.. Не могу поверить! Это было бы сумасшествием». Неуверенные возражения Майского не произвели большого впечатления на Криппса, разбившего их мощными аргументами и сказавшего в заключение, что он «располагает абсолютно достоверной информацией, что именно таковы планы Гитлера. И, если бы ему действительно удалось разбить СССР, вот тогда-то он со всей своей мощью обрушился бы на Англию. Члены бритпра, с которыми Криппс беседовал, считают, что прежде, чем атаковать СССР, Гитлер поставит нам определенный ультиматум. Криппс с этим не согласен. Гитлер просто нападет на нас без всякого предупреждения, потому что он заинтересован не в том или ином количестве продовольствия и сырья и т. п., которое он хотел бы получить от СССР, а в разгроме самой страны, в уничтожении Красной Армии»{1409}.
У Криппса создалось четкое впечатление, будто Майский, в сравнении с их встречей несколькими днями раньше, «гораздо менее был уверен в том, что войны не будет». Их беседа, небрежно заключал он, «выпустила весь воздух из советского посла, который теперь казался очень подавленным»{1410}. То же бросилось в глаза и Джеффри Доусону, редактору «Тайме», обнаружившему, что Майский вдруг поверил в немецкое вторжение {1411}.
22 июня 1941: долгий уик-энд
Ассарассон, дуайен дипломатического корпуса в Москве и внимательный наблюдатель кремлевских событий, лучше всех описал атмосферу в Кремле в последние мирные дни:
«Никто не знает или не хочет сказать, что происходит, если происходит, на дипломатическом фронте. Один полагает, что идут переговоры, другой — что они еще не начались, третий — что не будет никаких переговоров, а будет ультиматум. Одни говорят, что требования, предъявлены они или нет, касаются Украины и бакинских нефтяных месторождений, другие считают, что они связаны с другими вопросами. Некоторые полагают, что в число требований входят демобилизация и разоружение Украины. Большинство думает, что война неизбежна и близка; некоторые думают, что война входит в намерения и желания немецкой стороны. Немногие считают, что войны не будет, по крайней мере в настоящий момент, и что Сталин пойдет на большие уступки, чтобы избежать войны. Одно несомненно: скоро мы станем свидетелями либо битвы глобального значения между Третьим Рейхом и Советской Империей, либо самого грандиозного шантажа в мировой истории»{1412}.
Сталин, по-видимому, гнал прочь любую мысль о войне. Однако по его поведению другие, например Хрущев, видели, что он озабочен и серьезно встревожен. Он устраивал попойки, на которых вынуждал присутствовать людей из своего окружения. Кроме того, вопреки своему обыкновению, он постоянно стремился быть в компании, казалось, это помогало ему избавляться от кошмарного предчувствия скорой войны. Затягивающиеся надолго обеды и сборища на даче заменили рабочие заседания в Кремле, как было заведено прежде{1413}. До последней минуты Сталин продолжал верить, что это германская армия старается навязать конфликт. Как призналась Коллонтай в день вторжения, Сталин, «конечно, надеялся и верил, что война не начнется, пока не состоятся переговоры, в ходе которых может быть найдено решение, позволяющее избежать войны» {1414}. Однако он потерял инициативу и был практически парализован.
«Абсолютная тишина» в Кремле и сдержанность национальной прессы демонстрировали стремление не допустить даже видимости провокации{1415}. После публикации коммюнике, писал домой Гафенку, Москва «ничего не слышала от Гитлера. Война нервов в полном разгаре, положение усугубляют известия из Финляндии и Румынии о все более и более значительных военных приготовлениях»{1416}. Шуленбург пребывал в таком же унынии, так как был убежден, что война не может служить интересам Германии. Но, по общему мнению германского посольства, которое наверняка разделял и Сталин, «если ружье заряжено, оно может выстрелить, даже если такого намерения и не было»; там еще питали иллюзии, будто тактика Гитлера заключается в том, чтобы «держать короля в состоянии вечного шаха, не объявляя мат». Шуленбург даже послал в качестве последнего средства своего советника Вальтера в Берлин разузнать, нельзя ли устроить встречу Гитлера со Сталиным{1417}.
Пользуясь временным затишьем, Сталин по-прежнему обдумывал, какого урегулирования он может добиться с помощью мирных соглашений. Богомолов, его доверенный посол в Париже, вернувшись после консультаций в Москве, пояснял, что «новый раздел территорий в Европе и новые государства, основанные вместо существовавших до войны, не могут быть определены точно, пока новые границы не будут подтверждены мирными договорами с участием непосредственно заинтересованных стран». Сталин представлял два варианта. Если Германия выйдет из войны победительницей, Польша «будет стерта с карты»; если же Германия потерпит поражение, то, очевидно, «Польша будет воссоздана и ее границы закреплены договором с Советским Союзом»{1418}. За чаем на Кэ д'Орсэ генерал Суслопаров, военный атташе, выразил «глубокую убежденность в том, что немцы не нападут на Советский Союз, и отрицал существование напряженности в отношениях между Берлином и Москвой». По его признанию, сначала казалось, будто слухи распускают англичане, но теперь «неоспорим тот факт, что эти слухи распространялись если не непосредственно германскими информационными службами, то наверняка с их согласия». Он в точности пересказал мнение Сталина, что причина, вызвавшая слухи, — «давление, которое германское правительство думает оказать на Москву, чтобы значительно увеличить поставки зерна, нефтепродуктов и другого сырья, необходимого для продолжения войны»{1419}.
Майский проводил необычайно жаркий уик-энд в Бовингтоне, в доме своего друга — бывшего посла республиканской Испании. Его не успокаивала безмятежность английской сельской местности. Бремя ответственности, свалившейся на него в последние два месяца, было тяжело. Недавние откровения Кэдогана и Криппса ставили под сомнение суть его постоянных донесений в Москву. Возможно, многие советские послы разделяли это чувство. Раздумывая над слухами, заявлениями, лестью и угрозами, слышанными за последний месяц, Майский, как и Сталин, продолжал колебаться:
«Но, может быть, все это — искусственно раздутые домыслы англичан? Может быть, англичане 'выдают желаемое за действительное'? Еще одна попытка разрушить наши отношения с Германией и втянуть нас в войну на своей стороне? Честно говоря, я не верю, что Гитлер нападет на нас. Воевать с Россией всегда было очень трудно. Вторжение всегда заканчивалось трагически для его инициаторов. Стоит только вспомнить поляков (в Смутное время), Карла XII, Наполеона, кайзера в 1918 г. Русскую географию все это не слишком изменило. И вдобавок, что особенно важно, у нас мощная армия, у нас танки, авиация, артиллерия… У нас такие же орудия войны, какие у Германии и каких, к примеру, не было у Франции. Мы сильны таким внутренним единством, какого не было во Франции. Мы сумеем постоять за себя. Возможно ли, чтобы при таких обстоятельствах Гитлер рискнул напасть на нас? Вы знаете, что это было бы равносильно самоубийству».
Вскоре после ланча Майского вызвали в Лондон, где Криппс предоставил ему новые сведения о скором нападении, соответственно переданные в Москву. Криппс открыл ему, что информация, полученная из надежного разведывательного источника (это была «Энигма»), «свидетельствует о быстром приближении момента 'акции' со стороны Германии. Все немецкие корабли, стоящие в Або и других финских портах,
