Шансы на примирение быстро таяли. Русские не только отвергали один за другим приводимые болгарами доводы против заключения пакта, но и предостерегали их, хотя и в иносказательной форме, от присоединения к Оси. Подобный шаг будет воспринят как доказательство того, что Болгария «отказалась от своей позиции нейтралитета и проявляет активную вовлеченность в орбиту войны против другой группы стран», а это, вполне очевидно, создаст «военную угрозу Болгарии со стороны другой группы». Попов, хотя и обещал рассмотреть советские контраргументы, тем не менее ясно дал понять, что жребий брошен. «Мы в Болгарии, — сказал он послу, — находимся ближе к пожару войны и яснее можем чувствовать, откуда исходит опасность как для нас, так и для СССР». Далее Молотову советовали отказаться от идеи гарантий{448}.
Однако советские угрозы были достаточно весомы, чтобы заставить царя Бориса еще раз подумать. Стало известно, как сообщал Попов Драганову в Берлин, что русские «не считают вопрос закрытым» и настаивают на своих прежних требованиях, хотя и не просят ответа открыто {449}. Царь Борис теперь отчаянно цеплялся за свой нейтралитет, надеясь умиротворить и Советский Союз, и Германию. Гитлера, однако, привели в ярость колебания болгар, конечно же проистекавшие от давления, оказываемого на них русскими. Его поразило несоответствие драгановского отзыва о переговорах информации, собранной через Рихтхофена. В Софии сложилось впечатление, что болгары действительно решились отвергнуть советские предложения и присоединиться к Оси, хотя и в неопределенный момент в будущем. В Берлине же Драганов, хоть и не пересматривая принятых в отношении Оси обязательств, интересовался, не будет ли в конечном счете вступление в Тройственный союз «несовместимым с заключением пакта с Советским Союзом». Затем он повторял все те же доводы против немедленного вступления Болгарии в Тройственный союз{450} .
Два фактора определяли теперь курс военной стратегии. Первый — неудача итальянцев на Балканах, приблизившая опасность того, что англичанам удастся разместить свои базы в районе Салоник. Операции против англичан в Средиземноморье, к которым, вынуждал Гитлера провал итальянцев, ныне связывались с кампанией против Советского Союза. Издавая «Директиву Марита» о войне с Грецией, Гитлер сознавал политическую подоплеку военных приготовлений. Потому эти приготовления нуждались в «тщательном руководстве», требовавшем его личного внимания.
Тем не менее самым важным фактором оставалось нежелание русских признать германское владычество в Румынии, как показывала твердость их позиции по дельте Дуная. В разгар свары из-за Болгарии Дунайская конференция возобновила свои заседания{451}. Русские стояли на своем, и рано утром 17 декабря Берлин получил сообщение о создавшемся тупике. Русские представили письменное заявление, в котором резко отвергали совместное германо-итальянское посредничество, затем декларировали свои намерения установить совместно с румынами эксклюзивный контроль над устьем Дуная, чтобы можно было эффективно контролировать выход в Черное море. В Берлине это известие восприняли «с изумлением». Позиции были «непримиримы», и переговоры «на данный момент исчерпали себя». Гитлер немедленно добился объявления перерыва в работе конференции{452}. Внимательные наблюдатели точно подметили, что срыв переговоров обозначал «первое столкновение жизненных интересов СССР и Германии и потому приобретал первостепенную важность»{453}. Сходная тенденция обнаружилась в Финляндии, где вмешательство Советов в финские выборы показало их решимость сохранять прямой и строгий контроль над этой страной{454}.
Неслучайно поэтому решение о проведении в жизнь Директивы № 21 «Операция 'Барбаросса'» стало известно на следующее утро после срыва переговоров. Директива предписывала вермахту «быть готовым разгромить Советскую Россию в ходе быстрой кампании даже до завершения войны с Англией». Особый политический, дипломатический и военный контекст, в котором принималось это решение, порождает серьезные сомнения в его идеологической обусловленности. Хотя экономические выгоды принимались в расчет, операция явно не преследовала целей завоевания Lebensraum{455} , так как тыл уже был создан на Балканах и остальных оккупированных территориях Европы. Ставилась задача «установить заслон против Азиатской России по генеральной линии Волга — Архангельск» и тем самым снять потенциальную русскую угрозу, но в особенности — позволить завершить кампанию в Европе, иными словами, обеспечить исключительное господство Германии в Европе{456}.
Немедленно началось развертывание «Мариты» и затем «Барбароссы». Основной костяк сил в Румынии тотчас же получил подкрепление, а для Южной Румынии была создана большая тактическая группа под командованием фельдмаршала Листа. Ей поставили задачу «продвинуться через дружественную Болгарию, при необходимости не затрагивая югославскую или турецкую территорию, к побережью Эгейского моря… уничтожая англичан в этом районе». К концу января в данной местности должны были быть размещены около 7–8 дивизий и созданы предмостные плацдармы на Дунае. Чтобы успокоить подозрения Советов, им в конце концов сообщили бы, что Германия «не может позволить Англии закрепиться на Балканах»{457}.
Превентивная война?
Иногда высказывают предположение, будто советская мобилизация в марте 1941 г. вызвала к жизни операцию «Барбаросса». Мы рассмотрели сложную ситуацию, в которой принимались решения. Следует помнить, что разработка «Барбароссы» с самого начала являлась наступательной инициативой вермахта, совершенно не учитывавшего размеры поставленной задачи и самонадеянно недооценивавшего способности противника. В сравнении с прежними кампаниями, успокаивал Гитлер Кейтеля, война с Советским Союзом будет «детской игрой в песочнице»{458}. В результате Гитлер и германские военные а priori исключали возможность упреждающего удара со стороны Советского Союза. Генерал-майор Эрих Маркс, которому поручили составить первоначальную версию плана, даже жаловался, что Красная Армия «вряд ли будет столь любезна, чтобы атаковать» немцев {459}. Впервые Гитлер представил эту войну как превентивную меру в своем заявлении Сталину в момент начала войны, а также в обращении к армии в тот же день. Он повторил подобную оценку в октябре 1941 г., бросая призыв собирать зимние вещи для солдат на Русском фронте и оправдываясь, будто в мае «ситуация сложилась столь угрожающая, что нельзя было больше сомневаться в намерении России напасть на нас при первой возможности»{460}. Этот аргумент конечно возымел значительное действие на тех в ближайшем политическом окружении Гитлера, кто не был знаком с планами военных. Так, например, Рудольф Гесс писал матери из плена осенью 1941 г.: «Немногие избранные призваны принимать решения на века, но, возможно, лишь один-единственный действительно сделал это. Я имею в виду фюрера, решившего предупредить нападение большевиков. Все значение его решения полностью раскроется лишь в будущие времена»{461}. Отчаянно пытаясь скрыть трудности, встретившиеся при проведении блицкрига в России, Гитлер вновь повторил в мае 1942 г., что, если бы он «слушал плохо информированных генералов и ждал, пока русские, в соответствии со своими планами, опередят нас, вряд ли был бы шанс остановить их танки на благоустроенных дорогах Центральной Европы»{462}.
Представление данной войны как превентивной было, естественно, взято на вооружение некоторыми германскими генералами на Нюрнбергском процессе. В благоприятной атмосфере разворачивающейся холодной войны они старались оправдать свой энтузиазм при подготовке операции «Барбаросса», заявляя,
