министра иностранных дел способно привести к улучшению отношений. Он игнорировал предупреждение Криппса, что отсутствие «конкретных предложений» будет истолковано как — признак слабости русскими, чья политика «строится на реалиях их собственного положения, а не на сентиментах»{489}.
Как и следовало ожидать, новое, расширенное германо-советское торговое соглашение в январе и назначение Деканозова послом в Берлин{490} укрепили Форин Оффис во мнении, что визит Молотова дал больше, чем показалось вначале. Криппс продолжал оспаривать предположение, будто «исконная вражда к Германии или желание приготовиться встретить германскую угрозу ослабли». Поэтому он отстаивал необходимость «гибкой» политики, даже если советской политике придется идти на поводу у Германии «еще долгое время». Его трезвую оценку положения, однако, совершенно исказил Сарджент, старавшийся убедить Идена прекратить его первоначальные попытки сближения. Опасение, что Сталин «откупится и задобрит германского людоеда», укрепляло фаталистическое предположение, будто заключение германо-советского соглашения уже не за горами. Британия могла бы переломить ход событий, только если бы «британский флот мог патрулировать Черное море, а британские бомбардировщики — летать над Кавказом». Он почти не скрывал своего удовлетворения от того, что, пока не достигнуты такие условия, Криппсу придется «трудиться в Москве впустую» {491}. Далее Идена предостерегали против «расчетливой неосторожности» Майского и его «пресловутых… друзей в прессе и парламенте»{492}. В общем и целом назначение Идена вызвало перемены в каких-то нюансах и стиле, а политическая концепция, лежащая в основе отношений с Советским Союзом, осталась прежней. Кэдоган с облегчением отметил в своем дневнике: «Рад, что Э[нтони Иден] оказался не 'идеологом' и достаточно ясно понимает, насколько бесполезно ждать чего-либо от этих циничных кровавых убийц». Хорошо он относился к русским или нет, но в следующие несколько месяцев Иден полностью погрузился в бесплодные попытки воздвигнуть балканский бастион против Германии, не проявляя практически никакого интереса к советским делам{493}.
Как мы видели, Сталин, якобы соблюдая нейтралитет, тем не менее ожидал, что война возместит, как он считал, исторические обиды, нанесенные России. Для него критерием сближения с Англией служила ее позиция в отношении Прибалтийских государств и Турции. Поэтому, когда, проведя месяцы в уединении, Криппс наконец получил доступ к Молотову, но прибыл с пустыми руками, его встретили отповедью. Англия, с горечью заявил Молотов, «не считается с советскими интересами», как показал опыт, накопленный начиная с 1939 года. В таких обстоятельствах он «выказывал явную скуку и нетерпение и в конце концов объявил, что ему больше нечего сказать и что он лично не заинтересован в англо-советских отношениях», пока не устранены существующие препятствия.
Игнорируя совершенно ясный намек Москвы, Форин Оффис отказывался рассмотреть даже вопрос признания de facto советского контроля в Прибалтике, хотя, по заключению Министерства военной экономики, полученному Далтоном, такой шаг «не лишил бы нас права в конечном итоге оспорить советскую позицию в отношении Балтийских государств». Имея недостаточно средств для воплощения в жизнь своих планов, Криппс, как отмечали наблюдатели в Москве, даже перестал «искать контакты с джентльменами в Кремле; 'теперь пусть они зовут меня, если им будет что-нибудь нужно'». Все еще не отдавая себе полного отчета в степени напряженности между Москвой и Берлином из-за Балкан, Криппс продолжал отстаивать «политику сдержанности», пока «ход событий на различных театрах войны или экономическое давление, которое мы можем оказать совместно с Америкой, не заставят их искать более тесных отношений с нами»{494}.
Тем временем, в начале февраля 1941 г., накануне отъезда Идена на Средний Восток, Криппс наконец получил инструкцию отозвать предложение о торговле «без промедления»{495}. За этим последовали обострение отношений с Румынией и осознание Комитетом обороны кабинета того факта, что Турция не станет воюющей стороной и, следовательно, главное ее достоинство — ее нейтралитет. Но, что еще важнее, Черчилль и Иден теперь стояли за выработку общей стратегической платформы на Балканах для защиты Греции. Это повлекло за собой приостановку операций в Бенгази и переброску крупных сил из Египта в Грецию, чтобы воспрепятствовать ожидавшейся атаке немцев с территорий Болгарии{496} . Потеряв инициативу и способность дать отпор германским посягательствам на Балканы, русские внимательнее отнеслись к таким же попыткам англичан. Различные донесения увеличивали страх, испытываемый Сталиным перед горячим желанием Черчилля заставить русских действовать, что, в свою очередь, вызвало бы «столкновение интересов между Германией и Советским Союзом»{497}. Навязчивая боязнь оказаться втянутыми в войну на Балканах постоянно присутствовала в расчетах Советов, отвлекая их от настоящей опасности, которая теперь грозила им со стороны Германии.
Болгария поворачивается к Оси
Шуленбург был потрясен тем, как отразилась бесплодная берлинская встреча на балканских событиях. Понимая, куда дует ветер, он буквально землю рыл, добиваясь успешного завершения торговых переговоров. Он вернулся из Берлина вместе с Шнурре, надеясь умаслить Гитлера, положив «большой договор с Россией на 1941/1942 г. под рождественскую елку в Берлине». Личное воззвание к Риббентропу и «ключевым фигурам среди военных» расписывало значительные концессии, предложенные русскими, подчеркивая «потрясающую прибыль, которую Германия может извлечь из такого договора, обещающего по сути 2,5 млн тонн зерна»{498}.
Провал миссии Соболева{499} еще больше омрачил небо над Кремлем. Сталин по-прежнему был полон решимости «помешать проникновению немцев на Балканы, так как это может угрожать Проливам». Молотов хватался за любую возможность внушить Шуленбургу, что аннексия Бессарабии «превратила Советский Союз в Дунайскую страну и, следовательно, его суверенные права и государственные интересы нужно принимать в расчет». На одну из их встреч в начале января 1941 г. он пришел вооруженный подробной картой трех рукавов Дуная и «упорно и неотступно» требовал, чтобы Германия и Италия убедили Румынию согласиться с эксклюзивным советским контролем над навигацией в устье реки{500}. Столь же настойчиво повторялись требования концессии на финские никелевые залежи в Петсамо{501} .
Но, к досаде Сталина, не добившись ожидаемых переговоров, он стремительно проигрывал битву в Болгарии без единого выстрела. В результате в Берлин на смену Шкварцеву был спешно отправлен Деканозов, не только как блестящий дипломат, но и в особом качестве, сохраняя свою должность заместителя министра иностранных дел. Деканозов, бывший на самом деле армянином, всегда выдавал себя за грузина, чтобы подольститься к Сталину и Берии{502}. Как доверенное лицо Сталина, он присутствовал при встречах Молотова с Гитлером, тогда как Шкварцева демонстративно выставляли. По слухам, изгнание Шкварцева стало результатом того, что ему не удалось своевременно осведомить Кремль о Венском арбитраже{503}. Тем не менее, хотя немцам сообщили о назначении Деканозова, он не встретил радушного приема, и его заставили ждать не только вручения верительных грамот, но даже короткого интервью с Риббентропом{504}.
Лишь спустя неделю пребывания в Берлине он стал с тревогой настаивать, чтобы Молотов передал
