обнародование предположительно секретной информации, Черчилль в речи по радио 9 апреля и затем 27 апреля в парламенте высказал мнение, что Гитлер может повернуть свою кампанию на Балканах на захват «украинской житницы и кавказской нефти»{837}. Этот вывод, сделанный на основе предположительно секретного послания, полностью перечеркнул возможный эффект от него.
15 апреля Черчилль признал: наступление немцев оказалось столь успешным, что представляет теперь серьезную угрозу Египту. Он не мог одновременно оборонять Египет и продолжать сопротивление в Греции{838}. К моменту передачи предостережения положение сложилось крайне тяжелое: Черчилль всерьез задумался о «судьбе войны на Среднем Востоке, потере Суэцкого канала, расстройстве и смятении в огромном войске, собранном нами в Египте, исчезновении всяких перспектив на сотрудничество с американцами через Красное море». Наконец, 22 апреля Уэйвелл с прискорбием известил Черчилля, что «пришло время с помощью официального коммюнике подготовить общество к скорому падению Греции»{839}. Для Черчилля возможная потеря Египта и Среднего Востока равнялась «катастрофе первостепенного значения, уступающей лишь успешному вторжению и окончательному завоеванию». Ситуация так обострилась, что Уэйвелл получил приказ: в предстоящих боях «никакой сдачи в плен офицеров и солдат, пока речь не идет по крайней мере о 50 %-ных потерях в соединении или подразделении… Генералам и штабным офицерам, застигнутым противником, использовать для самообороны свои пистолеты»{840} .
Слухи о войне и сепаратном мире
Недоверие к англичанам усиливалось прямо пропорционально ухудшению военной ситуации. В течение зимы, когда военные операции приостановились, русские предполагали, что Гитлер постарается упрочить экономическое положение Германии с помощью отдельных операций на Среднем Востоке. Когда «военный сезон» открылся, ждали, что он сосредоточится на решающем ударе по Англии. Однако, как стало ясно к апрелю, на англо-германском фронте создалась патовая ситуация. С другой стороны, после поражений, нанесенных Англии в Греции, казалось непостижимым, как англичане смогут добиться ее разрешения на поле боя. Компромиссный мир представлялся вполне вероятным {841}.
Поэтому важнейшей задачей советской дипломатии и разведки являлось как можно более раннее обнаружение каких-либо признаков, указывающих на сепаратный мир. Значение отчетов Майского ошибочно недооценивалось. Мало к кому из дипломатов так хорошо относились в Лондоне. Майский был одним из немногих высокопоставленных меньшевиков, переживших репрессии; его популярность в Лондоне в разгар проведения политики коллективной безопасности спасла ему жизнь, и он прекрасно это понимал. Его прежняя принадлежность к партии меньшевиков научила его осторожности, и он старался как мог демонстрировать свою верность Сталину. В награду за это в феврале 1941 г. он был избран членом Центрального Комитета партии. Его избрание, как подчеркивал Молотов, отражало сложившееся мнение, что Майский «хорошо зарекомендовал себя в роли полномочного посла в трудных условиях и нужно показать, что партия ценит дипломатов, выполняющих волю партии»{842} . Его близкое знакомство с политической ареной в Англии имело решающее значение для кремлевской оценки британской политики накануне войны.
Когда вспыхнул пожар на Балканах, реакция Майского отличалась крайней осторожностью и сдержанностью. «Поживем — увидим», — стало его любимым присловьем; «нелегко быть пророком в наши дни», и он не собирался «гадать на кофейной гуще». И все же тщательное исследование его контактов, дневниковых записей и телеграмм в Москву дает ясную картину взглядов, которых придерживались в Кремле. Важнейшей задачей советской дипломатии являлось нейтрализовать неприязнь, грозившую испортить германо-советские отношения{843}. Большинство посетителей Майского, в том числе Ванситтарт, бывший несменяемый заместитель министра в Форин Оффис, изо всех сил старались внушить ему, что Советский Союз может оказаться следующей жертвой. Майский, подпевая Кремлю, усматривал в таких попытках навязчивую идею англичан, видящих немцев везде, «даже под кроватью». Он верноподданнически информировал Москву о своем твердом противостоянии подобным откровенным усилиям втянуть Советский Союз в войну {844}.
Майский несомненно скептически относился к предположениям, будто Черчилль может просить мира. Тем не менее, он якобы раскрыл кампанию, организованную британским правительством и прессой, чтобы «пугать нас Германией». Особенно обеспокоили его вышеупомянутые публичные выступления Черчилля 9 и 27 апреля, в которых он предупреждал о грядущем наступлении Германии на Советский Союз. «С каких пор, — кисло спрашивал Майский личного советника Черчилля Брендана Брэккена, — Черчилль принимает так близко к сердцу интересы СССР?» В столь сложной ситуации, предостерегал он, заявления Черчилля «звучат очень неудачно и даже бестактно. Они имеют в Москве эффект как раз обратный тому, на который он рассчитывает». Подозрения Майского лишь укрепились, когда он узнал, что на деле в распоряжении Черчилля нет никаких конкретных сведений о замыслах немцев. Очевидно, пришел он к выводу, «что вся кампания бритпра[вительства] и английской печати о предстоящем нападении Германии на СССР не имеет под собой никакой серьезной базы и что она является продуктом: 'Der Wunsch ist der Vater des Gedankens'»{845}{846}. Как сказал Майскому Ллойд Джордж, премьер-министр «обеспокоен и даже отчасти 'depressed'{847}». Он не предвидел ни поражений в Ливии, ни поразительных успехов немцев на Балканах. Черчилль, по мнению Ллойд Джорджа, жил в уверенности, что «нападение Германии на СССР в самом ближайшем будущем неизбежно — из-за Украины, из-за Баку — тогда СССР сам, как 'спелый плод', упадет с дерева в корзинку Черчилля»{848} .
Когда в начале мая Приутц, шведский посол в Лондоне, скептически спросил Черчилля, как Англия собирается выиграть войну, тот ответил прелестной притчей:
«Были две лягушки — оптимистка и пессимистка. Однажды вечером они скакали по лужайке и услышали чудный запах молока из соседней молочной. Лягушки поддались соблазну и прыгнули в открытое окно молочной. Рассчитали они неудачно и плюхнулись прямо в большую банку с молоком. Что было делать?.. Лягушка-пессимистка поглядела кругом, увидела, что стенки банки высоки и отвесны, что взобраться по ним наверх невозможно, и пришла в отчаяние. Она повернулась на спинку, сложила лапки и пошла ко дну. Лягушка-оптимистка не захотела так бесславно погибать. Она тоже видела высокие и крутые стенки сосуда, но решила барахтаться. В течение целой ночи она плавала, двигалась, била лапками по молоку и вообще проявляла всяческую активность. И что же? Сама не подозревая того, лягушка-оптимистка к утру сбила из молока большой кусок масла и спаслась от смерти».
В своих мемуарах Майский, явно задним числом, воспользовался этой притчей, чтобы изобразить Черчилля лидером, твердо противостоящим всем напастям. Но в то время, как видно из его дневника, у него создалось совершенно иное впечатление. Мемуары заканчиваются этой героической историей, а в дневнике обнаруживается, что на Приутца мало подействовали драматические таланты Черчилля. Он совершенно определенно сказал Майскому, что никакой великой стратегии у Черчилля нет и он полагается на импровизацию. По-видимому, у него нет ни малейших идей, как выиграть войну. Не преследуя никаких конкретных целей, Приутц, тем не менее, оставил впечатление, будто близкий конфликт между Германией и Советским Союзом стал навязчивой идеей Черчилля. В случае германо-советской войны он «готов пойти на
