Первоначальная надежда англичан воспользоваться смятением в Германии, сохраняя молчание, не осуществилась. Чтобы опередить их, немцы сообщили новость по радио в 8 ч. вечера 12 мая. Как они заявили, Гесс, «очевидно, в припадке безумия», похитил самолет и пропал без вести. Заявление намеренно звучало неопределенно, так как у немцев не было никакой информации о судьбе Гесса. Фактически люфтваффе уверила Гитлера, что шансы достичь Англии у него были ничтожные{1198}. Как только новость прозвучала по немецкому радио, Черчилль, «безмерно взволнованный», позвонил Идену, требуя «немедленно что-нибудь сказать», и действительно около полуночи последовало заявление{1199}. Немцы откликнулись подробным коммюнике на следующее утро. Они обнародовали содержание письма, оставленного Гессом Гитлеру, с выражением преданности фюреру. Предоставление подлинной информации служило для немцев лучшим способом помешать возможной пропаганде англичан, которые могли утверждать, будто этот полет свидетельствует о росте раскола внутри германского руководства{1200} .
Черчилль надеялся извлечь всю возможную выгоду из дела Гесса своим излюбленным методом: сделать драматичное заявление в парламенте, отразить критику и вселить оптимизм. Народ, объяснял он, «этот поразительный эпизод может развлечь и позабавить, и, конечно, акция заместителя фюрера, сбежавшего из Германии и от своего шефа, вызовет глубокое замешательство и испуг в рядах германской армии, нацистской партии и среди всего немецкого народа»{1201}. Как только немцы выступили со своими откровениями, Черчилль продиктовал и тщательно отредактировал заявление на шести страницах. Если бы он произнес эту речь, многих пагубных и длительных последствий дела Гесса удалось бы избежать. К несчастью, заявление так и осталось на бумаге. Тем не менее, оно показывает, до какой степени Черчилль был готов открыть правду о Гессе, точный смысл его предложений, включая предложение о разделе сфер влияния и неприятное признание, будто прилететь в Англию Гесса побудило чувство, «что в Великобритании существует сильное мирное или пораженческое движение, с которым он сможет вести переговоры». Затем Черчилль намеревался опровергнуть пагубные слухи, просуществовавшие вплоть до открытия архивов в 1992 г., объявив, что Гесс «представляет самого себя, осуществляя самовольно взятую на себя миссию по спасению Англии от уничтожения». Кроме того, заявление должно было продемонстрировать решимость правительства не вступать в переговоры с Гессом, которого он называл «сообщником и подручным господина Гитлера во всех убийствах, подлостях и жестокостях, с помощью которых нацизм навязал себя Германии, как теперь старается навязать себя Европе». Определялся статус Гесса как «военного преступника, судьбу которого, как и судьбы прочих лидеров нацистского движения, будут решать Союзные нации после победы в войне». Следует отметить, что больше всего Черчилля заботило воздействие этих откровений на Германию и Соединенные Штаты, тогда как о Советском Союзе он совершенно не думал. Типично для него — единственная важная деталь, которую он скрыл, — это условие Гесса, чтобы правительство Черчилля было распущено, прежде чем начнутся переговоры{1202}.
Заявление, в конце концов поступившее с Даунинг-стрит, вместе с коротким сообщением по радио, было не слишком убедительным. Общественную жажду информации не удовлетворило торжественное обещание: «Как только [Гесс] оправится от ранения, его показания будут тщательно изучены». Черчилль подогрел воображение общественности, признавшись, что пока «рассказать об эскападе Гесса» невозможно. По его мнению, парламент должен был понять, что, даже если объяснение вскоре последует, «не в интересах общества, чтобы я уже сейчас раскрыл его суть». Поддерживая желание Черчилля выступить с подробным заявлением, майор Десмонд Мортон, его ближайший советник по делам разведки, предсказывал последствия молчания: «На мой взгляд, большего можно было бы достичь, если бы официальное заявление и пропаганда последовали сразу же. Чем дольше мы будем ждать, тем сильнее перезреет плод»{1203}. Но Кэдоган уже успел убедить Идена, что самое лучшее — оставить Германию теряться в догадках и вытянуть все, что можно, из Гесса, «имитируя переговоры и стараясь не делать из него героя»{1204}.
Краткость и сдержанность заявления лишь порождали вопросы и питали теории заговора. Общественность, не зная содержания предложений Гесса, оставалась в неведении относительно характера его миссии и реакции на нее правительства. Как еще раньше говорил Черчиллю министр информации Дафф Купер, «интерес к истории с Рудольфом Гессом принял такие размеры, что он считает весьма важным давать информацию о ней по частям при любой возможности».
Жажда новостей была феноменальная. Рузвельт умолял Черчилля проинформировать его, так как «и на таком расстоянии, могу вас заверить, полет Гесса захватил воображение американцев, и эта история должна быть на слуху как можно больше дней или даже недель». Такое же мнение высказал Галифакс из Вашингтона{1205}. Слова Рузвельта в точности соответствовали напряженности в Москве. 14 мая Черчилль вновь вознамерился обратиться к парламенту. Но Форин Оффис стоял на своем. Там царила тревога ввиду сходства между признаниями Гесса Киркпатрику и «сравнительно точным рассказом немцев о предполагаемых причинах» полета Гесса в Англию. Утверждали, будто предложенное заявление «сыграет на руку немецкому радио». Немецкий народ наверняка «вздохнет с облегчением и скажет: 'Так вот почему наш дорогой Рудольф оставил нас. Глупо с его стороны; но все же он не предатель, и мы можем не бояться, что он выдаст наши секреты'». Заявление Черчилля шло вразрез и с намерением Форин Оффис развернуть кампанию дезинформации, сосредоточенную на воображаемом расколе в высших эшелонах нацистского руководства. Черчилль, однако, настаивал на своем желании сделать его. Поздно ночью он позвонил Идену и продиктовал ему текст, с которым намеревался выступить. Иден оставил яркое описание происходившего:
«Я с трудом вылез из постели, переработал его и передал по телефону. Через несколько минут Уинстон позвонил и сказал, что ему не нравится и Дафф [Купер] тоже очень расстроен. С другой стороны, Макс [Бивербрук] согласен со мной. Что лучше: его первоначальное заявление или никакого заявления? Я ответил: 'Никакого заявления'. 'Хорошо, никакого заявления (сердито)!' — и бросил трубку»{1206}.
Таким образом, была принята следующая линия: «говорить очень мало и заставить немцев гадать, что делает — и говорит — Гесс»{1207}. К удивлению Идена, Черчилль еще раз попытался огласить основные тезисы своего заявления в кабинете 19 мая, но с помощью Бивербрука ему удалось «задушить в зародыше» эту идею в третий раз{1208} .
Иден вернулся в постель, уверенный, что отговорил премьер-министра от его намерения. Министерство информации, тем не менее, не могло устоять перед искушением использовать такой случай на все сто процентов. Там продолжали убеждать Черчилля извлечь всю возможную выгоду из дела Гесса с помощью личного заявления{1209}. На следующий день Бивербрук собрал прессу за ланчем и конфиденциально поведал, что Черчилль отказался от публичного заявления, поскольку «все, что нужно в настоящий момент, — это как можно больше домыслов, слухов и споров о Гессе». Хотя в проекте телеграммы Рузвельту, подготовленном для Черчилля, содержалась рекомендация: «Желательно, чтобы пресса не романтизировала его и его авантюру», — Черчилль добавил от руки: «По нашему мнению, лучше всего дать прессе простор для воображения и предоставить немцам теряться в догадках»{1210}. Ведущие газеты, естественно, всячески приукрашивали свои сообщения, особенно когда Гесса перевезли из Шотландии в лондонский Тауэр. Для некоторых это явилось сигналом скорой встречи с премьер-министром. Новая волна слухов прекрасно совпадала с измышлениями, распространявшимися с середины апреля. Как часто бывало с Черчиллем, он потерял почти всякий интерес к Гессу, после того как ему не дали поступить по-своему. Помимо того, он был полностью поглощен войной на Крите и большими морскими сражениями, кульминацией которых явилась
