характера миссии Гесса, а с другой — принижать его потенциальное значение как орудия англичан в поисках сепаратного мира.
Первой информацией, пристально изученной в Москве, оказалось официальное заявление англичан. Пометки толстым карандашом, сделанные офицером НКГБ на экземпляре заявления, показывают: возможность того, что Гесс действовал по приказу Гитлера, решили в расчет не принимать. Было подчеркнуто утверждение Даффа Купера, будто полет в первую очередь свидетельствует о «разногласиях внутри национал-социалистического движения». Такое же внимание привлекли сообщения шведской прессы, объясняющие миссию Гесса дебатами, идущими в германском руководстве, в экономических и промышленных кругах. Могущественная группировка, связанная с Герингом, якобы «прилагала все усилия, чтобы достичь мира с Англией». А главное, как отметил затем НКГБ, известие о прибытии Гесса в Англию совпало по времени с распространением слухов о возможной встрече Сталина и Гитлера. Гесс изображался «противником гитлеровской политики дружбы с СССР», добивающимся, диалога с англичанами, «пока не состоялась встреча диктаторов». Последняя пометка относилась к предположению, что Гесс «предпринял персональную попытку заключить мир», чтобы предотвратить советско-германское соглашение{1248}.
В Гессе уже видели препятствие на пути сближения с Германией, когда он недолго встречался с Молотовым в Берлине{1249}. НКВД тогда навел справки о его положении в руководстве и составил весьма уничижительный рапорт. Не нашлось никого, кто засвидетельствовал бы его «пропагандистские или административные таланты»; о нем говорили просто как о «доверенном человеке», завоевавшем симпатии Гитлера. «Может быть, он и обладает какими-то исключительными способностями, — иронически резюмировал офицер НКВД, проводивший расследование, — но в таком случае их пока никто в нем не обнаружил». Он лишь счел нужным отметить, видимо, в целях последующего шантажа, «скандальное» прошлое Гесса. Гесс, пояснил он, «принадлежал к группе гомосексуалистов, давших ему кличку 'Черная Берта', под которой он известен не только в Мюнхене, но и в Берлине. Женитьба ему мало помогла, потому что берлинцы о его жене говорят 'он', а о нем — 'она'». Короче говоря, Гесс являлся «маленьким человеком на большой должности», и его влияние шло на убыль{1250}.
Через день после прибытия Гесса в Лондон «Лицеист», двойной агент гестапо, работавший на берлинского резидента, внес свой небольшой, но, как всегда, эффективный вклад. Ловко составленное сообщение «Лицеиста» касалось двух тем: существования раскола в германском руководстве и идеи о том, что любой военной акции будут предшествовать переговоры. Он изображал Гесса лунатиком, проведшим в санаториях 4–7 месяцев за последние два года, и подтверждал, что какое-то время у него уже не было реальной власти. «Яростный противник Советского Союза» и «горячий сторонник Англии», он лелеял idee fixe, что станет «новым Христом и спасет мир»{1251}.
Кобулов, глава берлинской резидентуры, которому Деканозов, вернувшийся из Москвы, сообщил об идущих в настоящий момент «переговорах», на все сто процентов использовал фрагменты донесений «Старшины», где говорилось о «раздорах, существующих наверху». Широко распространившиеся в Берлине слухи гласили, что Гесс был «связан с Герингом». В своем сообщении, вторя предвзятому мнению Сталина, Кобулов высказывал предположение, будто участие Геринга в пресс-конференции Гитлера по поводу полета Гесса не что иное, как демонстрация, призванная опровергнуть подобные слухи и изобразить единство наверху{1252}.
В следующем донесении Кобулов противоречил сам себе, не исключая возможности, что Гесс полетел в Англию «с большой помпой… и полностью с ведома и одобрения Германского правительства». По сообщению агента «Франкфуртца», тот, обедая с неким неназванным генералом, узнал следующее: полет «не был бегством и совершался с согласия Гитлера; это миссия с мирными предложениями Англии». Однако львиная доля кобуловских донесений указывала, что Гесс, будучи «бескомпромиссным врагом коммунизма и противником сближения с СССР», полетел в Англию «по собственной инициативе», чтобы убедить англичан положить конец войне и позволить перебросить войска на восток{1253} .
В то время как информация из Германии при некоторой двусмысленности в основном укрепляла уверенность Сталина, что миссия Гесса в самом деле показывает раскол в германском руководстве, сообщения из Лондона были не столь категоричны. Майский, конечно, знал о патологической подозрительности насчет англо-германского похода на Россию, берущей свое начало во временах гражданской войны и интервенции Антанты и являющейся основной и неизменной чертой сталинской внешней политики в межвоенный период. С момента падения Франции Сталина особенно раздражало наличие в кабинете Черчилля «людей Мюнхена», которые могли склонить чашу весов в пользу мира с Германией. Криппс какое-то время играл на этих страхах. После падения Франции он отчаянно убеждал Галифакса, чтобы тот заверил Майского, будто ответ Англии на мирные предложения Гитлера будет зависеть от прогресса переговоров между СССР и Англией{1254} .
Советская разведка продолжала пристально следить за всеми возможными провозвестниками сепаратного мира. Так, например, в июле 1940 г. высказывалось предположение: «Бывший английский король Эдуард вместе с женой Симпсон в данное время находится в Мадриде, откуда поддерживает связь с Гитлером. Эдуард ведет с Гитлером переговоры по вопросу формирования нового английского правительства, заключения мира с Германией при условии военного союза против СССР»{1255}. Новые намеки на сепаратный мир в последнюю неделю апреля вызвали в Москве беспрецедентную тревогу, которую Майский вряд ли мог игнорировать. После разгрома в Греции и на Крите, спровоцировавшего рост критики и недовольства в Англии, Майскому велели бдительно наблюдать за примиренцами в правительстве{1256}. Он рьяно старался найти опровержение слухам о пробных примирительных шагах в ходе ряда встреч с Беатрис Уэбб, P.A.Батлером, заместителем парламентского секретаря, и сэром Уолтером Монктоном, будущим министром обороны{1257}.
Майскому стало еще труднее верно оценивать ситуацию и приспосабливать свои наблюдения к установкам, господствующим в Москве, когда разнеслись слухи о скорой войне. Месяц, предшествовавший полету Гесса, ознаменовался такими событиями, как предостережение Черчилля и ультиматумы Криппса. Имея на выбор множество распространившихся теорий, Сталин читал донесения послов избирательно. В свою очередь, послы, и в частности Майский, стали специалистами по угождению Кремлю и поставляли требуемый товар под флером двусмысленности. Как мы видели, всю вторую половину 1940 г. Майский утверждал, что Черчилль завоевал поддержку масс, выступая за продолжение войны, «по крайней мере в настоящий момент», а примиренцы «пока» не играют значительной роли. Однако он никогда не верил, что упорное сопротивление для Черчилля — дело принципа; просто Черчилль не хотел заключать соглашение, которое увековечило бы неудачи Британии на поле брани. Впрочем, Майский не исключал возможности, что сокрушительное поражение, потрясшее основы Британской империи (он несомненно намекал на падение Египта), повлечет за собой «измену правящего класса, подобную измене Петэ-на и его группы»{1258}. В новых обстоятельствах, весной 1941 г., как он признавался в своем дневнике, ситуация стала слишком нестабильной, чтобы русские чувствовали себя уютно, поскольку «в данный момент, когда английская буржуазия хочет вести войну, Черчилль является для нее большой находкой. Но он может в дальнейшем стать для нее большим препятствием, если и когда она захочет заключения мира»{1259}.
Неудивительно, что делавшиеся обычно аккуратно записи в дневнике Майского, находившемся под
