Гай не спеша потянулся, привстал, поглядел туда, где зеленым пифосом возвышался Везувий.
– Чем бабушки провинились? И бабушки чувствовать умеют!
На мне туника, всем туникам туника – синяя, с малиновым узором по краям. Утритесь сиятельные и совершеннейшие! Сама искала, сама последнюю у торговца-сирийца выхватила. Раз уж решили мы с Гаем из Капуи выбраться и на травке поваляться, не надевать же мне коийское непотребство.
А на травке и мне лежать можно, опушка рощи, хвала богам, не триклиний на Авентине.
– Не совсем бабушками, Папия. Он…
– Будто не знаю, – хмыкнула. – Это вы, мужчины, дикие и разума лишенные. Друга на друга кидаетесь, ни одного смазливого мальчишки не пропускаете!
– Голос дикарки! – в этот день поэта пронять трудно. – Мудрецы…
– Лысые! – уточнила я.
– Считают любовь между мужчинами истинной, возвышенной, не связанной с зовом природы. Да и вы, женщины… Вот послушай! Перевел пока первые строчки.
– И что? – удивилась я. – Такие же слюни, как и все остальное.
– Но кто писал? – Гай опрокинулся на живот, взглянул прямо в глаза, подмигнул. – Бабушка писала! Старая вредная бабушка. Глядела на аппетитную девочку – и пускала слюнки. Ага!
– Вот тебе!
Винная ягода врезалась поэту в лоб.
– Страдаю за служение Музам! – Гай вновь повернулся на бок, поглядел на белесое от жары небо. – И все равно, выполню свой долг – заставлю их, Муз Геликонских, заговорить по латыни!
– Ерундой занимаешься! – вздохнула я. – Хотя… Занимайся и дальше, мой Гай! Сочиняй про девочек, про птичек, про коровок с бычками. Хоть про слоников! Лучше так, чем как остальные… Ваши!
Я гляжу из своего страшного далека, из пропасти Сатурна-Времени, на себя – девчонку в мятой синей тунике, подвязавшую темные волосы широкой пурпурной лентой. Мирное небо над головой, вкус кислого вина на губах, замечательный парень совсем близко – протяни руку, дотронься… Было. Нет. Не будет никогда. Цветная смальта на сером надгробии.
Не это страшно. Иное не отпускает, бередит душу. Вернись я сейчас туда, под небо Кампании, прямо на покрывало, усыпанное винными ягодами. Изменила бы хоть что-то? Зная и помня все, что скоро настанет?
Знаю – нет! И это действительно страшно.
А Будущее уже подступало, надвигалось близкой тенью…
– Тебя Юлия Либертина в гости пригласит. Скоро. Она вчера мне сказала. Пойдешь?
– Которая Юлия? Что плащ тебе к зиме обещала? Пойду, Гай. Сиятельной Фабии такое знакомство не повредит. Полезно!
– Папия… Не знаю, что ты задумала, но… Когда все кончится, ты… Ты согласишься стать моей женой? Нет, нет, не отвечай, я знаю ответ! Неужели потому, что я римлянин? Из-за этого?
– Из-за этого тоже.
Теперь мы лежим рядом, глядя в небо, и, странное дело, не только я, но и легкомысленный клиент Геликонских Муз напрочь забыл о брошенных яблоках и нежно звучащем голосе. Наши слова тяжелеют, наливаются свинцом.
– Ты ненавидишь Рим, Папия, но его победа справедлива.
– Угу.
– Мы… Римляне честно воевали! Боги, Судьба, называй, как хочешь, давали равную возможность всем, всем народам и странам. И грекам, и пунийцам, и твоим оскам, и остальным. Римляне победили…
– …Потому что были доблестнее, храбрее и сплоченнее?
Светло-лазоревое небо темнеет, горячий воздух отдает сыростью, молодое вино – болотом. Мы оба знаем, что дальше станет хуже, наш разговор ни к чему, ни он, ни я не виновны в крови, пролитой предками. Но замолчать мы не в силах – ни он, ни я.
– Доблесть – убивать пленных? Храбрость – сжигать города? А ваша сплоченность, Гай? В Риме может жить только безумец! Чем гордитесь? Отец убивает сыновей, брат – сестру, правитель режет тысячи невинных? Вы хуже зверей, Гай, звери не едят сородичей!
– И все же мы победили, Папия. Я не горжусь такой победой, иногда мне становится стыдно, иногда – тошно. Но мы победили, еще немного – и вся Ойкумена станет нашей. Значит, именно мы оказались правы. Ты возненавидишь меня за эти слова, Папия, но это так.
А главное, страшное уже совсем близко, рядом, и мне вдруг кажется, что не мы – наши деды, одетые в сверкающие панцири, разговаривают перед боем, тем самым, последним. Слова уже ничего не значат, но не так легко нанести первый удар, увидеть первую кровь, забыть, что рядом с тобой – человек. Такой же, как ты.
– Мне не за что ненавидеть тебя, мой Гай! Но ты римлянин, и останешься римлянином. Это Судьба, та самая, которую ты поминал. Ничего не могу сказать, лишь прошу: беги! Беги, хороший римский парень – из Капуи, из Рима, из вашей Ойкумены. Заберись к гипербореям, есть, говорят, такие, переводи своих греков…
– Я не убегу, моя Папия.
– Тогда слушай…
– Знаю, Учитель. Мы, оски, поклоняемся тысячам богом, но главный Он – Диовис Сверкающий.
– Диус Патер, Юпитер, Деус Патар, Зевс…
– Но это не Имя! Отец богов – не имя, так?
– Умница, обезьянка… Не обижайся, что зову тебя так! Я тоже когда-то обиделся на… обезьяну. И даже не стал ей кланяться.
– Кланяться? Ты?!
– Потом, потом… Не это важно. Важно то, что Отец, какими именами вы, люди, Его не зовете, любит вас, свои создания, неодинаково.
– Но это несправедливо! Это…
– Отец выше справедливости. Отец не может ошибаться, поскольку мир – это и есть Он. Но такое и вправду обидно. Из тысяч племен избрать одно, дать ему Свое благословение, разить его врагов, хотя враги эти порой и честнее, и добрее. И такому, выбранному Им племени, Отец дает власть над миром. Их несколько, избранных, но одно ты слишком хорошо знаешь.
– Римляне?! Они… Избранное племя? Избранное Твоим Отцом?! Нет, нет, нет!.. Не хочу ничего слушать, верни меня туда, в ночь, в Твой проклятый храм, чтобы наутро меня поймали и распяли на кресте! Я бы умирала, задыхалась, но все же верила бы, что волк будет выть на Капитолии!..
– Я расскажу тебе притчу.
– Не хочу Твоих притч! Не хочу!..
– Я расскажу тебе притчу, мой Гай… Некий господин имел в доме многих рабов, одного же отличал против иных. И дал он рабу этому власть над домом и над рабами прочими, и все ключи, и все сокровища свои. И был тот раб у самого сердца его. Однажды решил господин отправиться в некое дальнее царство, посему собрал рабов своих, и заповедал им верность ему блюсти, и сокровища не расточать, и чужих в дом не пускать. Рабы же, господина проводив, возрадовались в сердце своем, сказав: вот наш хозяин уехал и не вернется более, а потому сделаем все по воле своей. И принялись они расточать сокровища, и в дом чужих приводить, и все им порученное, разорять. Когда же господин вернулся, увидел свершенное рабами своими, вызвал он раба любимого, сказав: вот, уехал я, ты же дом мой погубил, чужим людям отдав и сокровища расточив. И воскликнул тот: господин, не один я грешен! Господин же ответил: тебя отличал я против иных, тебе дал власть над домом и над рабами прочими, и все ключи, и все сокровища свои. Ты был у самого сердца моего. Иных прощу, потому как не за что им любить меня, ты же,
