Свобода!
Проорал, эхо послушал, веселости собственной подивился. Револьвер-«бульдог» достал, руку вперед выбросил:
– Бах! Бах! Бах!..
– Ты бы, Ленечка, сперва патроны проверил!
На этот раз эхо ответило голосом Блюмкина.
– Я тебя предупредить хотел, но, знаешь, передумал. Взрослый человек, понимать должен.
Блюмочка, черный и кожаный, стоял как раз на границы тьмы и неверного желтого света. Руки по- наполеоновски – на груди, модная широкополая шляпа – на затылке.
– Патроны я проверил. Не холостые, Яша, не надейся.
Леонид неспешно прицелился. Не в самого Блюмкина – в его шляпу. Яков снисходительно фыркнул:
– Это ты – холостой, неженатый. А патроны – вареные. Знаешь этот способ? Там хитрость имеется, из кипятка надо сразу в холодную воду кинуть.
Щелчок, еще один, еще… Леонид опустил бесполезный «бульдог». Блюмочка покачал головой, неторопливо прошел к поверженному табурету. Поставил на место, пристроил на нем шляпу.
– Дурак ты, Лёнька! Тебе же «ствол» сунули, чтобы прикончить без всякой «попытки к бегству». Хоть во сне застрелят, хоть в клозете. Пальчики-то на железе твои, ничего доказывать не придется. Выкинь его к черту!
Пантёлкин взвесил в руке револьвер-предатель, но выбрасывать не стал, в карман спрятал.
– Тебе твой профессор привет передавал? Я вроде понятно расписался.
– Передавал, – улыбнулся Леонид, – подходи, ответ протелеграфирую.
Блюмочка пошевелил толстыми сильными пальцами, сжал кулак, но приближаться не стал, поостерегся.
– Ты его, Леня, не жалей. Вредный он тип – и хитрый. Мне-то его Агартха и без денег не нужна, и с деньгами признаться, не очень. Начальство интерес проявило, а этот,
«Худой, уши слегка оттопырены, нос длинный, нижняя губа самая обычная, верхняя очень тонкая…» Уж не об Ивановиче ли, друге-приятеле спирита Мокиевского, речь? Леонид хотел переспросить, но прикусил язык. Яков опять болтает о постороннем, в сторону уводит. Сейчас задаст вопрос…
– Он, наверно, тебе нажаловаться успел. Спятили дураки-чекисты, мистикой восточной головы забивают. Знал бы ты, Леня, какие сейчас дела сейчас на этом Востоке намечаются! Был я в монастыре одном, Шекар-Гомп зовется, так там такое, что старушке Блаватской и не снилось… Ты, кстати, с Фейгой был знаком?
На этот раз лгать не пришлось. Леонид даже посочувствовал хитрому Блюмочке. Старался, бедняга, крутил, петли делал.
– Блаватскую звали вроде бы Еленой. А с Фейгами знакомств не имел, ни с одной.
Не выдержал Яков, вперед шагнул, ударил взглядом.
– Не врешь, вижу… Лёнька, Лёнька, нужный ты человек, прямо страшно за тебя становится. Тебя о чемоданчике с Кирочной спрашивали? Не отвечай, уже доложили. У меня бы лучше узнали, глядишь, и подсказал бы… Отдай бумаги Георгия! Не нужны они ему, Лёня, не помогут уже. Нет больше на свете Георгия Лафара, да покоится он с миром. А мне и тебе его наследство ой как пригодится.
… Белые губы сжаты, резкие морщины рассекли желтый восковой лоб, недвижные слепые глаза смотрят в вечность… Умом Леонид понимал, что Блюмкин прав. Георгия Лафара, их друга и наставника, больше нет. Но есть память о нем, есть долг…
– «Никому не отдавай бумаги, Лёнька. Пусть лучше сгниют, меньше зла на земле останется…»
Блюмкин удивленно дернул бровями, и Пантёлкин решил пояснить:
– Мне так Жора сказал, когда мы прощались. Эти дела, и «Американский портной», и твоя «Фиалка» – живым уже неинтересны. Они все мертвы – Володарский, Урицкий, Свердлов, Мирбах. Мертвы и те, кто их убивал. Кроме нас с тобой, Яша! Не торопи смерть, еще успеешь. Сам же говорил, что лучше в расстрельной камере…
– …Чем в гробу, – черные глаза блеснули. – Ну, вот ты и заговорил, Лёня! Приятно слышать. Только не прав ты, не все мертвы. Главных-то и не назвал. Один, правда, болен, зато второй здоровехонек – настолько, что очень многие хотят здоровье ему слегка убавить…
Намек был слишком ясен. Вождь умирал, Феликс Дзержинский следовать его примеру пока не собирался.
– Так что старые дела очень даже пригодятся. «Фиалка» – это имя, «Фейга» – если на идише. Фейга Хаимовна Каплан, понимаешь? А вся операция называлась не просто «Фиалка», а «Фиалка для Вождя».
Громкий шепот, казалось, разбудил спящую тьму. Черные тени надвинулись из коридора, обступили, дохнули кладбищенским холодом. Лицо Блюмкина – агента «Не-Мертвого» – побледнело, заострились черты, черным камнем подернулись зрачки.
– Вождь умирает и скоро умрет. Враги только ждут, что мы все передеремся. Слыхал стишок? «Бухарин, Троцкий, Зиновьев, Сталин, вали друг друга!» Не-е-ет, не дождутся, сволочи. Драки не будет, все уже сговорено, раз – и в дамки! Одно мешает, Лёня. Догадайся, что именно?
Старший уполномоченный с трудом выдержал Яшкин взгляд. Уж больно страшно смотрел «Не-Мертвый». Мельком подумалось, что летом 1918-го Блюмочка, прикончив Мирбаха, отправил под нож всю партии левых эсеров. Ему и двадцати-то не было! А на что замахнулся сейчас?
Ответил же Леонид спокойно, с усмешкой, чтобы Яков слабости не почувствовал.
– Тебя послушать, так товарищ Дзержинский всему помеха. Осенью 1918-го ваши его почти свалили, Петерс уже на хозяйстве устраивался. Не вышло – и сейчас не выйдет. Не схарчить вам Феликса. Подавитесь! Или тебе целиком ГПУ не по душе стало? Давно понял, что ты, Яша, провокатор, вот только для кого стараешься? Для беляков-эмигрантов ты все равно Симха-Янкель Гершев, хоть из кожи выпрыгни. Болтали, будто ты к Зиновию Пешкову, брату товарища Свердлова ездил, письма возил. На французов, значит, работаешь? На тех, кто Жору Лафара пытал? Кто же ты после этого, Блюмочка?
Думал, вспылит, заорет, но Яков только ухмыльнулся, зубами крепкими посветил.
– Повторяю вопрос, Леня. Что именно мешает? Не кто – что. Госполитуправление решило держать нейтралитет, не влезать в разборки. Феликс поддержит победителя и станет вторым человеком в стране. Неглупо, но Железный считает без хозяина. Новый Вождь власть возьмет только с согласия Цветочного отдела ЦК. Слыхал о таком? Официально он называется вроде бы Третьим, и главным там какой-то Лунин. Они все станут решать, а Феликс промолчит, смирится. Нужен другой на ГПУ, порешительней и порукастей. Теперь сообразил?
Блюмкин уже не шептал, рубил в полный голос. Испуганное эхо неуверенно поддакивало. «Сообразил… образил… зил…» Леонид понял, что после такого разговора выжить почти невозможно, но ничуть не огорчился. Он и так в расстрельном подвале.
Зато ясности прибавилось. «Бухарин, Троцкий, Зиновьев, Сталин, вали друг друга!» Блюмочка хочет оседлать ГПУ и сразиться с таинственным Цветочным отделом.
2
Про Цветочный отдел ЦК, иногда называемый Третьим, а в последнее время просто Отделом, Леониду рассказали летом 1920-го, когда молодой чекист вернулся с фронта. Чрезвычайная Комиссия – вроде горной речки, течет быстро и русло постоянно меняет. Многое теперь стало иным, непривычным, поэтому старший оперуполномоченный внимательно смотрел и слушал, пытаясь наверстать и попасть в струю. Это оказалось непросто. Народ в Питерской ЧК был в основном новый, из недавних наборов. Знали немного и еще меньше стремились откровенничать. Но Леониду повезло – из Столицы приехал старый, еще с декабря 1917-го знакомец, он и поделился новостями. О Цветочном отделе говорил с усмешкой, назвав явлением в некотором роде метафизическом. То ли он есть, то ли сказка все это.
Может, и вправду – сказка?
…Года за три до начала Империалистической войны Вождь в очередной раз направился на Капри, в
