жизнерадостная девица лет тридцати, с писклявым голосом, и ступнями сорок третьего размера, просто сбилась со своих больших ног, разыскивая подходящий вариант. А потом им повезло.
Этот дом продавал один из профессоров Принстонского Университета, переехавший в Бостон по академической надобности несколько месяцев назад, и они были первыми, кому этот дом показывали. Уже в тот момент, когда их машина нырнула в один из многочисленных скрытых выездов, и покатилась по неширокой лесной дороге, Костя понял, что на этот раз все будет по — другому. И оказался прав.
Домов было несколько, но участок в шесть акров для каждого из них, дарил владельцу некую иллюзию уединенности. И, к тому же, прямо возле домов, росли настоящие корабельные сосны, бережно сохраненные при строительстве. За ними, широким языком, тянулась небольшая сосновая роща, прореженная, и из-за того, светлая. В полумиле от построек, роща превращалась в лесопарк, где обитали и коричневато серые обжоры — белки, и олени, и к восторгу детей, мрачноватые еноты, частенько забредавшие в гости, в надежде забраться в мусорные контейнеры.
Предназначенный им напоказ дом, окружала аккуратно подстриженная трава. Почтовый ящик на деревянной ноге, сверкал новой белой краской. Внутри пахло деревом. Сабрина, расхваливая товар, щебетала, так, что заглушала все звуки вокруг, но Костя был уверен, что вечером здесь слышно пение птиц. И еще он знал, что этот дом совершенно не похож на тот, другой, который его жена видела в ночных кошмарах.
Еще не вступив на порог, они с Дианой переглянулись. Она едва заметно кивнула, и вся остальная речь Сабрины превратилась в ненужную формальность.
— Не спишь? — сказала она, чуть хрипловатым спросонья голосом, неслышно подойдя сзади.
Руки у нее были теплые, мягкие, и Костя едва не замурлыкал, как кот, когда она обняла его, прижимаясь к нему всем телом.
— Все равно, скоро вставать.
— Опять твои олени?
— Опять. Третий раз за неделю.
Она посмотрела в окно через его плечо, и Костя почувствовал спиной прикосновение ее груди. Это волновало его, как и много лет назад, но теперь желание было нежным.
— Все пятеро? — спросила она, становясь на цыпочки, чтобы лучше разглядеть пасущихся животных. — Красиво. Не хочу Дашку будить. Она просила меня позвать, когда они придут.
— Пусть спит. Только четверть шестого. На выходные покажем.
— А ты, почему встал так рано?
— У меня встреча в Нью-Йорке, на 8.45. Не хочется стоять в пробке. Если приеду раньше — прогуляюсь. Ты к родителям?
— Да. Отправлю детей в школу и заеду к ним. Мама просила. Она будет дома одна. У папы с утра две лекции.
Он повернулся к ней, и она уткнулась к нему в грудь лицом, дыша прямо в ключицу.
— Ты не гони, как Шумахер, — попросил он, тихонько.
— Не буду.
— Знаю я тебя. Только вчера твой тикет оплачивал.
— Костенька, — сказала она жалобно, — я больше не буду… Ты не ругайся. А я тебе завтрак сделаю…
— Да, я не ругаюсь, — сказал он, уже с улыбкой, — просто — я за тебя боюсь. Это ты можешь понять?
— Больше не буду, я же пообещала!
— Хорошо, хорошо. Уже поверил. Ты знаешь — завтра Комов прилетает.
— Серьезно? Гарка? — обрадовалась она искренне, но тут же спросила с упреком в голосе. — А чего же ты раньше не сказал, поросенок?
— Забыл, Ди, честное слово! Вчера вечером мэйл получил, и совершенно из головы вылетело, прости. Он прилетает на презентацию своего нового романа. Уже второй перевод в США за три года, представляешь? Его теперь так и называют, самый переводимый украинский писатель.
— Я представляю, как он смеётся, когда его называют украинским писателем, — сказала она весело. — Он до сих пор ни на одном языке, кроме русского и русского матерного, слова сказать не может. Его так только наши называют, а здешним — все едино. Россия, Украина…
Она тихонько засмеялась и потерлась носом о его плечо.
— С ума сойти! Гарка — самый переводимый! А он всегда хотел быть самым читаемым. И самым честным.
— Это всегда плохо сочеталось, — сказал Костя, — и тогда, и теперь. Он у нас, может быть и не совсем честный, но маститый. Семинары, мастерская литературная. Знаешь, он правильно сделал, что решился переехать в Питер. Для россиян, он чуть ли не диссидент, представитель писательской оппозиции, радетель за русский язык на Украине — ему теперь все можно. О российских делах он не пишет, а дела украинские россиян волнуют только с точки зрения языка и беллетристики. Так что, Комову — раздолье. Разошелся, что твой Солженицын в Вермонте.
— Ты передай этому беллетристу, когда будешь созваниваться, что после всех своих презентаций он минимум два дня будет жить здесь. И пусть не рассказывает, как ему надо домой. Кстати, мог бы взять с собой и Галку. Дети у них уже взрослые, делать ей дома, все равно, нечего.
— Вот ты ему это сама и скажешь.
— Поедем встречать в аэропорт?
— Если хочешь. Только там будет весь официоз — издатель, переводчик, обозреватели литературные. Ну, там, цветы и девушек — в машину….
— Так вот почему он не берет с собой Галину? — сказала она шутя.
— Не дури, — мягко возразил он, — Комов у нас образец супружеской верности.
— Ага. Пока трезвый. Помню еще, как он выступал в былые годы.
— Чисто теоретически выступал, — сказал Костя. — Трезвый — Комов верный муж, а пьяный — годен только «на поговорить». И не спорь, ты, я лучше знаю. И при Гарке на эту тему не шути. Больное место. Галя у него и была ревнивая, до «не могу», а сейчас… Гарка даже жаловался — просто спасайся, кто может.
— Пусть повода не дает. Я ее понимаю. Комов всегда привлекал экзальтированных, окололитературных дам. Они на него летели, как мухи на продукт жизнедеятельности. И, вообще, что ты его защищаешь? Галка ему не враг. Я, кстати, тоже ревнивая…
— Знаю. И мне это нравится.
— Это ты просто пока не давал мне повода показать характер.
Он скользнул руками по ее бедрам, вверх, под коротенькую ночную рубашку. Провел ладонями по талии, и едва заметно вздрогнул, уже в который раз, натолкнувшись на шрам, размером с крупную фасолину. Выпуклый и не совсем гладкий на ощупь — след от входного отверстия пули, попавшей в нее чуть больше четырех лет назад.
— Так ты точно опоздаешь, — сказала она, глядя на него снизу вверх, так, как она умела смотреть — невинно и, одновременно, с откровенным призывом. — Даже не опоздаешь, а никуда не попадешь…
— Наплевать, — сказал Костя, подхватывая ее на руки, — Значит, не попаду. Или поеду поездом, в конце концов.
— Ты же не любишь ездить поездом? — она хитро прищурилась, обнимая его за шею.
— Зато я люблю тебя, — прошептал он ей на ухо.
Он аккуратно опустил ее на постель, лег рядом, и поцеловал в обнажившееся плечо. Потом в шею, рядом с ключицей, где под тонкой, еще пахнущей сном кожей, билась восхитительно живая, упругая жилка. Шелковая «ночнушка», едва слышно прошелестев по простыням, соскользнула на пол.
Когда в спальню, пробившись через частокол сосен, попали первые лучи солнца, они уже этого не заметили.
Позавтракать он, конечно, не успел. Только несколько глотков кофе, настоящего кофе, а не той, с позволения сказать, бурды, которой потчуют бедных янки их жены, пусть и сваренного Дианой в
