то провисали, то рывком натягивались, и в этот момент надо дном прокатывался неприятный железный звук, отдававший в десны и затылок. Но валуны держали надежно, и слава Богу!
Фонари пришлось зажечь в самом начале.
Гроза и густые сумерки накрыли бухту, и перед погружением Губатый включил на «Тайне» сигнальные огни – по привычке, естественно, а не потому, что кто-то их мог заметить в такую погоду. Бушующее море было темным, как приближающаяся ночь и, спускаясь все глубже и глубже, Пименов подумал, что в такой вот момент особенно хочется выжить. Вырваться из холодных и сильных объятий смерти, выплыть, убежать и оказаться где-нибудь, где в камине трещат дрова, прыгают за проволочным экраном чертики-искры, колется шерстяной плед и в небольших рюмках дышит ароматом золотистый коньяк.
Спускаться приходилось очень быстро – они с Изотовой просто летели во тьме, как два боевых пловца, идущих на задание. Ленка, теперь уже не скрывавшая навыков, шла рядом с ним уверенно, не делая ни одного лишнего движения – собранная, целеустремленная, стремительная. Пименов легко держал выбранный темп, хотя усталость сказывалась, и последний подъем без остановки давал о себе знать болями в суставах.
Они вышли прямо на скалы-близнецы, почти синхронно, как в бассейне на тренировке, поменяли угол погружения и оказались над разбитыми остатками пакетбота. Над каютой Чердынцева, которая сегодня едва не стала Ленкиной могилой, весело реяли два надутых понтона, – прекрасный ориентир в темноте. Губатому показалось (но особой уверенности не было – из-за того, что во время ночного погружения увидеть общую картину невозможно), что за короткое время их отсутствия судно еще больше завалилось направо и просело. «Нота» исчезала, проваливалась в песок и небытие, и если раньше ее не было в мире живых, то теперь она покидала и мир мертвых. Не обнаружь ее настырный Изотов, не потревожь ее Пименов с командой, не упусти колокол покойный Кущ, и пакетбот еще многие годы дремал бы в тени скал, медленно погружаясь в донные отложения. Многие годы, а, может быть, и столетия – и вода, растворившая кости мертвых моряков за каких-то 80 лет, долго бы жевала порванные бока «Ноты», превращая их в красноватую взвесь. А сейчас – судно разлагалось, как труп на солнце, распадалось на куски, и Губатый мог сказать наверняка, что на следующий сезон из песка будут торчать только ребра шпангоутов и остатки мачт, да горб паровой машины, выброшенной из трюма недавним взрывом. А еще через пару лет все окончательно затянет, и обломки потеряют всякую живописность.
Одним оставшимся понтоном сейф было не поднять, и даже для буксировки подъемной силы одного газового мешка не хватило бы никогда. Нужно было добавить его к уцелевшим понтонам и, с помощью их, выведя сейф наружу, буксировать к крюку, свисающему с грузовой стрелы «Тайны». На все про все у Пименова было девять минут, то есть чуть более 4 минут на работы на дне и еще пять на подъем с двумя короткими остановками.
Он проскользнул в каюту, развернул корпус на 180 градусов, чтобы зависнуть ногами вниз, и принялся крепить фалини понтона на запорное колесо. Реагент смешался с морской водой, мешок начал раздуваться. Пименов уперся ногами в переборку и принялся толкать сейф так, чтобы он оказался напротив дверного проема, который теперь был потолочным люком. По мере того, как третий воздушный мешок набирал объем, железный ящик становился все легче, и наконец заскользил по старым доскам. Губатый толкнул его от себя и вверх и, в этот момент переборка под его ногой хрустнула, и нога провалилась в образовавшуюся дыру по колено. От неожиданности Пименов едва не запаниковал, рванулся в сторону и потерял равновесие, ударившись о доски грудью. И почти сразу вместе с равновесием и ориентировку – где верх, где низ.
Это длилось доли секунды, но за это время Губатого, смертельно продрогшего за эти дни, пробил холодный пот. Он закрыл глаза, чтобы успокоиться, и медленно досчитав до пяти, потянул ногу из провала. Судно заскрипело, вздрогнуло, и Пименов почувствовал, как что-то твердое схватило его за икру и сжало так, что от боли он забился, как пойманная на крючок рыба. Он прекрасно понимал, что ничто живое не могло таиться в темном провале, что ногу зажало ломающейся переборкой или придавило чем-то массивным, но воображение оказалось сильнее его. Губатый мог поклясться, что в этот момент ощутил холодные костлявые пальцы, вцепившиеся в его плоть, и это леденящее прикосновение мертвеца он чувствовал через неопреновый костюм. Он едва не вывернул себе колено в отчаянной попытке освободиться, но безрезультатно – нога осталась в ловушке, а он распластался по мшистым доскам, не в силах сдвинуться и на десять сантиметров.
А вот сейф оторвался от пола и медленно пошел вверх, в проем дверей, туда, где отсвечивал фонарь Изотовой. Пименов дотронулся до него рукой – самыми кончиками пальцев. Металлический ящик был скользким на ощупь, язвы ржавчины, затянутые пленкой слизи, покрывали его бока. Он проскочил между исковерканными лутками и растворился в мутной мгле, а сверху в глаза Губатому ударил тусклый желтый луч.
Пименов призывно махнул рукой, и Изотова, змеиным движением скользнув в каюту, остановилась рядом с ним. Два работающих рядом фонаря позволяли рассмотреть все детали – Губатый видел глаза Ленки за прозрачным стеклом маски, пузырьки от ее дыхания, рвущиеся вверх. Он подергал ногой, напрягся и рванулся изо всех сил – так рвется зажатый железными челюстями капкана волк – и вновь припал к полу.
Изотова смотрела на него не мигая, и Пименов вдруг понял, что она размышляет. Вверх уходили понтоны, увлекая за собой драгоценный груз, и если сейф всплывет на поверхность, то с мечтой о жемчуге придется распрощаться – кто знает, куда отнесут его волны? А здесь, в осклизлых внутренностях разрушенного судна, застрял…
«Никто, – сказали ее глаза. – Случайный попутчик. Очередной костыль, сломанная подпорка. Никто и имя ему – никак. Бобыль, одиночка, исчерканный жизнью по собственной глупости. Он – просто эпизод, который можно забыть через несколько минут. Разве рискуют жизнью ради эпизода? Разве рискуют ради эпизода богатством?»
Все так же не мигая, она приблизила свое лицо к лицу Губатого и легко, словно рыбьим плавником, коснулась пальцами его щеки. А потом, попятившись, исчезла, как русалка – мгновенно и без следа.
Пименов замер, словно бык, увидевший собственную смерть в глазах матадора. Всматриваясь в черный прямоугольник проема, как в раскопанную могилу, он представил себе, как мощно работая ластами Изотова настигает понтоны, и придерживая причудливую связку раздутых подушек рукой, уверенно направляет их в сторону «Тайны».
Губатый знал, что она не оглянулась. Знал наверняка.
И сердце его замерзло.
Компьютер завибрировал на кисти, сообщая, что до конца последнего акта затянувшегося представления осталось ровно три минуты. А если учесть перерасход воздуха на этой глубине, то и того меньше. Губатый подумал, что единственный, кто мог бы прочувствовать происходящее с ним, сейчас лежит на корме «Тайны», ухмыляясь грязным окошкам водолазного шлема, обнажив темно-коричневые десны. Уж кто-кто, а Глеб Изотов достоверно знал, что такое одиночество после смерти и во время ее.
