убедился — его старый знакомец, вовсе не веселый толстяк и балагур, каким хочет выглядеть на людях. И те, с кем он пообещал разобраться, допустили на Бориспольском шоссе большую ошибку. Можно сказать, даже роковую, если он еще не разучился разбираться в людях. И еще понял Сергеев, что вовсе не от жалости к погибшим пустил слезу Блинов, а от испытываемого им сейчас чувства острого бессилия — хорошо знакомого Михаилу чувства.
У разных людей оно вызывает разную реакцию: кто-то впадает в ступор, кто-то в истерику, кто-то начинает паниковать, принимая временное ограничение свободы действий за поражение. Кто-то начать плакать в голос, заранее отпевая себя и загубленные возможности.
А кое-кто, в ком есть то, что Мангуст называл «внутренней яростью», могут и разрыдаться от бессилия, но эти слезы — всего лишь еще один инструмент для усыпления бдительности врага. На самом деле — это не проявление слабости, а внешний признак того, что внутри человека уже начала сворачиваться в тугую пружину стальная лента ненависти, чтобы со звоном распрямиться в тот момент, когда появится малейшая возможность действовать. Слово «действие», в этом случае, имело только один синоним — «месть». И лишь один результат для противника — смерть! От бессилия плачут очень опасные люди. И горе тому, кто обознавшись, примет слезы такого человека за проявление слабости.
Сергеев был далек от того, чтобы принимать маску Блинчика, которую он демонстрировал направо и налево, за его настоящее лицо. За десять месяцев, прошедшие со дня их случайной встречи, на протяжении которых они регулярно общались, пусть кратко, пусть без прежних детских доверительных отношений, Блинов показался ему человеком жестким, даже жестоким, волевым, умным и, как ни печально, совершенно беспринципным.
Сергеев чувствовал, что Володя его «прощупывает», но не делал из этого трагедии, не столько по привычке к разного рода скрытым проверкам, каких на своем веку повидал великое множество, а потому, что и сам по отношению к Блинову занимался тем же.
Еще одной загадкой оставался источник Блинчикова благосостояния — по этому поводу много и не без иронии высказывалась Вика, но подробностей не сообщала, так всё исключительно намеками, в общем и целом.
— Устрица, твой Блинов! — сказала она, выслушав по телефону очередное пространное приглашение Блинчика, поужинать вместе. — Я, глядя на тебя, Сергеев, не перестаю удивляться.
— Разве это плохо? — примирительно спросил Михаил, завязывая галстук.
— Смотря в чем. Мне сложно представить человека, которому от Блинова ничего не надо. Вокруг него только равные ему, слуги, прихлебатели и враги. Причем я не поручусь, что равные ему и враги — это не одни и те же люди. Обрати внимание — друзей в списке нет!
— Неужели ты так хорошо знаешь его окружение?
Плотникова фыркнула, как недовольная кошка. Вставать ей не хотелось. Она лежала в кровати, на боку, забросив одну руку за голову, среди смятых простынь, демонстрируя Сергееву крутое бедро, крепкую круглую грудь, гладко бритую подмышку и дурной характер.
К характеру Сергеев уже привык, а вот остальные прелести его по-прежнему волновали, и он уже подумывал о том, что запланированную встречу можно и отложить. Блинчик обидится, конечно, будет названивать на мобилку, уговаривать, шипеть, ругаться, но, в результате можно отлично провести вечер дома и вдвоем. В холодильнике есть ветчина, есть балык, есть маслины, а в буфете стоит бутылка настоящего «кьянти». И сыр, не ахти какой, но есть…
— Его окружение? — переспросила она, и перевернулась на спину с совершенно великолепным бесстыдством. Сергеев даже галстук завязывать перестал. — А его окружение оно всем известно. Петя Сидорчук. Если Блинов у нас Кардинал и Советник, то Петя — Шелленберг и Мюллер в одном флаконе. Причем если до Шелленберга он не дотягивает по изысканности, тот, знаешь ли, был достаточно хорошо воспитан, то до папаши Мюллера Сидорчук недотягивает по уму. Но для решения сиюминутных проблем — парень, хоть куда. Ты с ним лично знаком?
Сергеев молча кивнул. С Сидорчуком он познакомился без помощи Блинова, судьба столкнула в одном из комитетов Верховной Рады, куда Сергеева вызвали по МЧСовским делам — как обычно — неприятным. Где-то сгорело то, что не должно было сгореть, при этом взорвалось то, что не должно было взрываться, а виноватым во всем было не уследившее за всем МЧС. Вздуть его, собравшийся специально по поводу катастроф комитетский народ, мог под первое число, Сергеев морально подготовился к трепке которую иногда (и достаточно часто!) принимал не по заслугам, а по долгу службы. Но Сидорчук его выручил. По каким-то собственным внутренним причинам, смерил Михаила взглядом холодных, как декабрьская шуга, глаз и увел разговор в другую сторону.
Был Петр Виленович в минуты их краткого знакомства напряжен, насторожен, недружелюбен и совершенно несимпатичен, но глупым Сергееву не показался ни на секунду — умный, сдержанный и опасный человек. Иметь такого обиженного за спиной Сергееву не хотелось интуитивно, а интуиции он привык доверять.
Казалось, личное знакомство многое проясняло, но Михаил не мог поручиться, что характеристика, данная Сидорчуку Викой, была достаточно объективна. Но то, что она не была исчерпывающей, он знал наверняка. Уж больно сложен и многослоен оказался Петр Виленович, даже при первом рассмотрении.
— Их номер первый — Александр Леонидович Титаренко. На родной сестре которого — Маргарите, и женат твой закадычный дружок. Типчик ещё тот… Его даже я побаиваюсь.
— Ты? Вот уж не думал, что ты кого-то боишься!
— Представь себе, хотя он мне никогда дурного слова не сказал. Вернее, не то, что побаиваюсь, рядом с ним мне становится не по себе. Я у него три раза брала интервью — галантный, прекрасно себя держит, неплохо говорит. Руку целовал, до дверей провожал. Но… Знаешь, словно змею в руках держишь. Очень плохое ощущение. Неприятное. У него рот постоянно сжат в куриную попку.
Сергеев рассмеялся.
— Ну, и портрет! Змея, у которой рот сжат в куриную попку!
— Хочешь — верь, хочешь — не верь. Людям с таким ртом нельзя доверять. И глаза холодные.
— То есть, самый симпатичный из них — Блинчик? Рот — нормальный? Глаза — на месте? — спросил Сергеев.
— Не уверена, — сказала Вика серьезно, — насчет глаз — не уверена, а то, что мозги на месте — гарантирую. Общепризнанно, он — номер три, но поговаривают, что счет должен быть обратным. Самым богатым в партии называют Титаренко. Есть еще Соломин, Гладкий и прочие, но это дальний круг. Если говорить о тройке лидеров — Титаренко, называют однозначно. А я почти уверена, что это не так. Блинов богаче, но не хочет, чтобы об этом знали. Самым умным и жестоким называют Сидорчука. Он, действительно, начальник партийной контрразведки, он курирует силовиков, он объявлен мозгом партии. А я голову даю на отсечение, что за ним стоит твой мутный Блинчик, и делает вид, что он у нас мать Тереза, приглашенная на празднование Нового Года в борделе, и ко всему этому празднику отношения не имеет.
— Это только твои предположения? Так?
— Послушай, Сергеев, — с обидой сказала Вика, — у каждого свой кусок хлеба. У меня, если ты до сих пор не понял, родной, кусок хлеба — информация. Я, мать твою, в этом деле — профессионал. Мне, иногда, знать не надо, достаточно чувствовать. Я в этот гадюшник, в эти авгиевы конюшни, которые ты называешь красивым словом — парламент, хожу, как на работу уже который год!
Михаил поднял руки вверх.
— Все. Сдаюсь! Не злись, ради Бога!
— А ты глупости не говори! Предположения… Стала бы я тебе предположения подсовывать!
Она вскочила с кровати, ловко подобрала с пола белье и, проскользнув мимо него в ванную, попросила:
— Кофе свари. Я быстро.
Он только успел сварить кофе, как Вика вышла их ванной — свежая, красивая, с чуть влажноватой кожей и пахнущая мылом. Она чмокнула его в щеку, чтобы загладить неловкость оставшуюся от предыдущих фраз и, уселась напротив, за обеденным столом, перед своей любимой чашкой из черной глины, которую Сергеев несколько секунд назад наполнил горячей, ароматной жидкостью.
— Прости за резкость, — она отхлебнула кофе и зажмурилась от удовольствия. — Я знаю, почему я
