скал выросла, среди скал воспитывала своих детей. Чутьем настоящего жителя пустыни она предугадывала надвигающийся самум. Он был еще далеко, но его красные скакуны уже сорвались с привязи и летели во весь опор….
Глава 23
Так получилось, что Иегуда видел и Юдифь со спутниками, и появившегося вслед за ними Цаиду. Старик сидел на ступенях, неподалеку от входа в караульные помещения – это был единственный путь в Северный дворец, еще одна предосторожность, придуманная царем Иродом и воплощенная в жизнь его архитекторами. Иегуда был бледен, как Авадон, и сердце его колотилось в груди так, что каждую минуту могло вырваться наружу.
Только что на его глазах плотник Менахем убил всю свою семью: жену, молодую племянницу и четверых детей. Супруга его, миловидная чуть полноватая женщина с печальными, как у лани глазами, и красивым именем Адасса, сама подставила грудь под меч и умерла почти мгновенно, даже не вскрикнув – хлынувшая горлом кровь съела предсмертный стон.
Менахем рухнул на колени рядом с ней, так и не выпустив из рук меч, и завыл, словно раненый пес. Глаза его стали безумны, а ведь Иегуда знал этого доброго мастеровитого человека с первого дня, как пришел в крепость, и был уверен, что плотник никогда не решится поднять руку на близких. Менахем выл, задрав бороду к небу, а его племянница, только что парализованная ужасом, метнулась прочь, надеясь спасти свою жизнь или, по крайней мере, отсрочить конец. Не переставая кричать, Менахем взмахнул лезвием, и девушка рухнула ничком, зажав рукой разрубленный бок. Она попыталась подняться, но разрез был так широк, что вместе с кровью из раны хлынули внутренности, и племянница завалилась на бок, задергала стройными грязными ногами и, пронзительно охнув, умерла.
Иегуда и не пробовал вмешаться – стоявший в двух шагах от него Бен Яир, сжимая в руках меч, недобро косил глазом. Чувство бессилия, которое испытывал старик в этот момент, было настолько сильно, что мир вдруг отдалился, покрылся дымкой, и Иегуде даже показалось, что он вообще утратил способность чувствовать. Словно кто-то другой – нездешний, спокойный и привычный ко всему – глядел, не отворачиваясь, на то, как мирный мастеровой, бравшийся за оружие только по необходимости, сворачивает худую цыплячью шею старшему сыну и наотмашь бьет окровавленным мечом своего среднего, который и не пытается увернуться. Когда на залитые кровью камни упали зарубленными двое мальчишек-погодков – младшие сыновья Менахема – туман рассеялся, и стало так больно, что Иегуда зарыдал без слез, вцепившись остатками зубов себе в ладонь. Он прокусил загрубевшую кожу, и от солоноватого вкуса на языке взбунтовался полупустой желудок – старика вырвало водой, полупереваренными фруктами и желчью.
Плотник Менахем сидел на камнях в луже натекшей из тел крови и гладил Адассу по слипшимся волосам. Гладиус валялся рядом с ним, и лезвие его было скрыто под темной, отблескивающей в свете костра пленкой.
– Ты мужественный человек, – прохрипел Бен Яир. – Мы гордимся тобой, Менахем. Твоя семья уже под защитой Яхве…
– Мне надо к ним, к моей семье…. – произнес шепотом плотник. – Ты обещал, Элезар. Сделай же то, что должен сделать….
Бен Яир кивнул и медленно приблизился к нему. Меч вождь переложил в левую руку, а правой потащил из-за пояса сику.
– Бог прощает тебя, Менахем… – проговорил он, стараясь смягчить хрип, который рвался из сорванного горла вместо слов. – И дает тебе право уйти вместе с семьей. Подними голову, друг мой, посмотри в небо. Пусть Яхве встретит тебя….
Элезар оказался за спиной плотника, и в тот момент, когда Менахем послушно поднял лицо к звездам, коротким взмахом вогнал кривоватую сику в затылок жертвы. Лезвие со стуком пробило позвонок, вошло в мозг, и глаза Менахема, только что полные слез, безумия и боли, в момент обессмыслились. Руки, приподнятые в молитвенном движении, упали вдоль туловища – он словно повис на сике, нанизанный затылком на сталь.
Элезар отступил, вынимая кинжал из раны, и тело плотника осело возле трупа жены.
Ночь пылала красным. Дерево больше никто не экономил – всюду горели костры. Звуки, заполнявшие ночь, были страшны – крики, стоны, хруст плоти, разрываемой сталью. Изредка раздавались тупые удары – воины убивали семьи молотами и обухами боевых топоров. Хрипели, захлебываясь кровью, раненые. Их добивали, но не всегда это получалось с первого раза, и тогда умирающие кричали от боли до тех пор, пока клинки не обрывали их вопль. Ночь булькала кровью, пахла гарью и свежей плотью, воняла мочой, испражнениями и рвотой ….
Казалось, что во тьме копошится чудовище – ненасытный и кровожадный Молох принимал свои жертвы, как некогда до Йосии в долине Гинномской.
– Вот и все, старик… – сказал Бен Яир, обращаясь к единственному, кто мог слышать его в эту минуту. – Он умер. Умер свободным, как положено смельчаку, как положено настоящему человеку. И ты не смог помешать – ни мне, ни ему!
В голосе вождя не было торжества или радости – старик с удивлением уловил в интонациях Элезара запредельную боль. Так мог бы говорить человек, которому разорвало сердце страдание.
– Ты можешь думать, что хочешь, но каждый из них сделал свой выбор, Иегуда. Сделал в тот момент, как поднялся сюда, в Мецаду.
Желчь, подступившая из желудка, все еще пекла старику язык, и он обтер рот, прежде чем ответить.
– А как быть с теми, кто сделал другой выбор, Элезар? Кто пришел сюда для того, чтобы спастись, а не умереть?
Бен Яир покачал мохнатой головой. Еще вчера черной, а сегодня седой, как голова самого Иегуды.
– Я сделал выбор за них, старик, и теперь для них открыто бессмертие. Сегодня нас запомнят на века. Бог хранит память о героях!
– Память о героях хранят люди, Элезар. Если никто не выживет сегодня, то твой подвиг умрет раньше, чем тебя съедят черви. Бог больше не пишет книг, вождь, а когда ему нужно что-то сказать – он говорит устами пророков. А пророки – всего лишь люди. Убей их, и кто донесет до всех волю Бога? Там где нет жалости – нет и памяти, Элезар. Там где кончается жизнь – вообще ничего нет.
– Ты хочешь сказать, что смерть – это пустота? – спросил Элезар, поворачиваясь к старику. – Что после смерти ничего нет? Что не будет ни Страшного суда, ни Эдена? Что все, что мы делаем при жизни, станет прахом? Во что ты веришь, старик? Это не минейская ересь, не ессейские сказки… Ты, что, действительно считаешь, что за смертью ничего нет?
– Я верю в то, что надо быть человеком при жизни, – сказал Иегуда, глядя Бен Яиру в глаза. Он словно смотрел в Геену – в зрачках зелота не отражалось ничего, кроме пламени костров, и от этой безжизненности веяло мертвенным холодом. Глядя на Элезара, стоящего над трупами с сикой в одной руке и гладиусом во второй, старик готов был поверить в рассказы египтян о живых мертвецах, встающих из могил. – Из праха мы приходим в этот мир, и в прах превращаемся. Но между этим – о нас судят по делам земным, вождь… И по делам нашим о нас будут вспоминать после смерти.
– Ты, значит, в жизни делал только добро?
– Я делал разное, как все люди, Элезар и не всегда отличал добро от зла – это бывает очень трудно сделать…. Я виноват перед теми, кого лишил жизни, обидел или предал. И вина моя велика, очень велика – ничего не исправить, не искупить! Но я не жду прощения и почестей после смерти. Все, что сделано мной, то сделано, вождь. И ничему нет прощения.
– Тебе не страшно так жить, старик? Без будущего? – спросил Элезар, пристально вглядываясь в лицо собеседника. – Ведь Яхве наказывает тех, кто отпадает от его веры…. Зачем тебе пустота и небытие вместо его милости? Или ты думаешь, что не встанешь на Страшный суд вместе со своими предками? Ты не боишься Бога, старик?
– У меня был друг, – сказал Иегуда, – которого теперь некоторые считают Сыном Божьим. О нем рассказывают небылицы, ему молятся. За веру в него, говорят, даже убивают. А он был человеком, Элезар.
