Путь Проклятого

– Как это – нет? – опешил Рувим. – Ты же сказал, что забрал его с Патмоса!

– В том-то и дело! – жарко зашептал Чезаре, приблизив свое покрытое каплями пота лицо к лицу Каца. Пахло от него сильно: потом, страхом, нестиранной тканью и (Рувим принюхался) болезнью. Запах войны – он достаточно часто слышал его в мирное время. – В том-то и дело! Оно пропало! Из сейфа! Здесь! В Италии! Пропало, понимаешь! Я положил его в ячейку, вместе с наличными и драгоценностями Карлы – я их до сих пор храню. А когда открыл две недели назад, то все было на месте. Всё, кроме письма. Я вернулся домой, полез в компьютер, но кто-то вынул из него жесткий диск!

– У тебя украли диск? – переспросил Рувим.

– Не только диск, друг мой! Мой почтовый ящик оказался взломан и все письма стерты. Понимаешь, что это значит?

Каприо перешел на шепот.

– Меня хотят убить…

– Зачем? – спросил Кац. – Писем у тебя нет. Украденное отобрали. Как я понимаю, следующим шагом постараются уничтожить твою репутацию – это чтобы никто не воспринимал твоих заявлений, если они последуют… Чезаре, просто так в наше время не убивают. У настоятеля монастыря Святого Иоанна на тебя зуб, но это не значит, что тебя поставят к стенке за кражу старого письма. Ты же его не продать пытался, а огласить, так что в интересах Церкви вести себя, как мышь… Успокойся, друг мой! Все забудется, надо просто подождать…

– Это был сейф в Banca Commerciale Italiana, Рувим. Дорогая ячейка, которую не вскрыть без постановления суда. Они проникли в мой дом. Они следили за мной в Вероне. Они и здесь следят за мной!

– Кто?

– Не знаю! Они…

– Ты бредишь, мой друг! Ты просто очень огорчен кражами!

– Таких случайностей не бывает, – сказал Каприо своим прежним голосом – мягким, с прекрасной лекторской дикцией. – Рувим, не считай меня сумасшедшим. Я такой же, как был раньше. Просто я боюсь…

– Для человека, который первый раз преступил закон, ты ведешь себя прекрасно, Чезаре. Успокойся. Тебе нечего бояться. Мы не представляем никакой опасности ни для кого. У нас нет доказательств, а мои переводы – не более чем беллетристика. Прекрасный образец эпистолярного жанра, стилизованный под стиль того времени. История закончена. Собирайся, я провожу тебя на вокзал. Хочешь, я поеду с тобой и побуду рядом? Хотя бы несколько дней, пока все не успокоится?

– Хорошо, – неожиданно согласился итальянец, и сразу же обмяк на стуле, будто бы был не человек, а кукла, у которой в момент кончился завод. – Я поеду. Только сам, не надо ехать со мной. Все равно, где они найдут меня. Пусть лучше дома. Я устал. Я очень устал…

– Нет никаких «их», – мягко возразил Рувим. – Все кончилось. Пройдет полгодика и ты сам будешь смеяться над своими страхами! Ты много работал, друг мой. Надо иногда отдыхать. Приводи себя в порядок, Чезаре, садись в Евроэкспресс и поезжай в Австрию, в горы.

Он говорил с профессором, как с ребенком, да тот и походил на ребенка – растерянного, испуганного, подавленного случившимся – только седина и морщины на лице мешали образу.

– Там прохладно, там тихо… – уговаривал его Кац, аккуратно взяв за холодную и безжизненную ладонь. – Будешь гулять по альпийским склонам, сидеть у озера и писать мне письма электронной почтой, рассказывать о своих мыслях… Как Флавий сыновьям!

– Как Флавий? – произнес Каприо еле слышно, голос его звучал как затихающее эхо. – Эти письма… Я не говорил тебе, Рувим. Эти письма – это и не письма вовсе. Это его последний роман…

– Чей последний роман? – переспросил Кац. – Флавия?

– Флавия… – отозвался профессор и посмотрел на Рувима глазами больного бассета. – Я узнал об этом уже после твоего отъезда и забыл написать. Это действительно письма в никуда, без адресата… Рувим, в 99-ом у него не было сыновей. У него давно никого не было.

* * *

Хоть Нерва-воин и стал властителем Рима – Цезарем Нервой Траяном Августом, он не имеет права считать меня «придворным евреем». Я не его еврей. Это Веспасиан называл меня «мой еврей», но он спас меня – пощадил, хотя мог легко предать мучительной смерти. А ведь я лгал ему.

Можешь ли ты представить более неудачное начало для длительных отношений (я намеренно избегаю слова дружба и позже объясню тебе почему!), чем бессовестная ложь? Я предсказал Веспасиану императорский титул! Предсказал только для спасения своей жизни, и это была отчаянная, совершенно лишенная даже тени правдоподобия ложь!

Веспасиан, впавший в немилость у Нерона, был отослан из Рима с глаз подальше, в провинцию, в вечно бунтующую, непокорную провинцию, населенную странным народом, который все никак не хотел подчиниться могучей империи! Отослан воевать и бесславно сгинуть в Иудее по истечении короткой человеческой вечности. Ну, какие у него были шансы стать Цезарем? Да никаких!

Но я все-таки оказался прав в своем безумном предсказании!

Нерона сменил Гальба, Гальбу – Отон, Отона – Виттелий, а Виттелия вышиб из седла увалень-крестьянин Веспасиан. Безумный водоворот из крови, амбиций, жестокости, убийств, самоубийств, измен, а в результате наверх выплыл лишь тот человек, родовое имя которого я взял себе взамен данного при рождении. Как повезло мне – сбылась моя отчаянная ложь!

И Веспасиану повезло, но тому, кто стремится к власти, кроме везения, полезно все-таки иметь под рукой в нужный момент верные легионы!

Солдаты, ликуя, провозгласили его Цезарем и на кончиках копий внесли в Рим. А потомок Хасмонеев, священник первой череды, один из вождей Иудейской войны, военачальник, руководитель обороны героической Иотапаты Иосиф бен Маттиаху стал «императорским евреем», летописцем Иосифом Флавием. Пройдут годы, и я буду жить во дворце Веспасиана. А потом у Тита, который подарит мне дом, в котором я нынче живу, и в котором ты и твой брат всегда желанные гости. И Домициан, самый слабый из Флавиев, будет благоволить ко мне, потому что он верил, что именно мои слова сделали его отца императором.

Кстати, за точно исполнившееся предсказание Веспасиан наградил меня с истинно римской щедростью – с меня сняли цепи и ошейник. Это была вторая милость Цезаря, но первой своей милостью он даровал мне жизнь, и за это я готов простить ему несвоевременную вторую.

Я стал свободным человеком, но никогда до того, даже будучи в цепях, я не был так несвободен!

Мой выбор, мой страх, мое нежелание умирать превратили меня в предателя, писателя и римлянина. Потому что, умерев тогда, я не стал бы ни предателем, ни писателем, ни римлянином. Я стал бы мертвым евреем, одним из тысяч умерших в Ершалаиме, Гамале, Иотопате, Махероне, Мецаде. И не было бы на свете ни тебя, ни твоего брата, ни моих книг. Ничего бы не было. Посмертная слава? Слишком слабое утешение, да и была бы она? Что я мог знать о своей будущей жизни в тот момент, когда шагнул из кровавой тьмы мины на свет, в руки поджидавших меня врагов? Ничего. Но с тех пор не было такой минуты, чтобы я не сомневался в своем выборе. Не было дня, чтобы я не вспоминал страшные последние мгновения в подземелье под городом, который я так и не защитил. Я знал, что Иотопата падет. Я знал, что все кончится плохо. Я не сбежал, не сдал город Титу и держал оборону так долго, что даже враги восхищались моим упорством! 47 дней осады. 47 дней кошмара. Что я мог ещё сделать, сын? Что я мог изменить своей смертью?

Глава 29

Предместье Рима.

Начало октября 100 года н. э.

День выдался на славу.

После изнуряющей летней жары, от которой не спасали ни сад, ни бассейн для омовений, ни вода с ледника, наконец-то пришла мягкая римская осень. Солнце больше не выжигало траву, и его прикосновения лишь ласкали увядающую листву деревьев. Воздух остыл и стало по-осеннему тихо.

Тело хозяина садовник оставил в беседке, там, где и нашел. Мертвый Иосиф сидел на скамейке,