но даже этой малости хватило Кацу для того, чтобы пролететь по воздуху несколько метров, вращаясь, словно детский волчок. Он ударился об асфальт, несколько раз перевернулся через голову, и, на мгновение потеряв сознание, перестал дышать. Треснувшие давеча ребра на этот раз сломались, и острая боль накрыла профессора волной. Он попытался вздохнуть и встать, но не смог сделать ни того, ни другого, только заворочался, как перевернутый на спину краб.
Он отчетливо видел висящий в небе вертолет, белые облачка на голубом фоне и даже мог рассмотреть застывших в полете птиц, но ничего не слышал. Он потряс головой, стараясь прогнать глухоту. В ушах зазвенели колокольчики, мир расплылся и тут же снова стал резким.
От черного пикапа к Рувиму шагал накачанный, сравнительно молодой человек в черной футболке без рукавов, и руки его были от плеч и до самых кистей покрыты сплошными узорами цветных татуировок. Он улыбался. У него была хорошая улыбка, белые зубы и короткоствольный автомат. Глаза скрывались за темными стеклами каплевидных «рей-банов», но Кац был уверен — они тоже смеются.
Татуированный шел, как по бульвару: не скрываясь, не пригибаясь, держа руку с автоматом чуть на отлет. Весь в черном, разрисованный наподобие якудза, он был словно Азраил сегодняшних дней — смертоносный и неумолимый, и Рувим подумал, что никогда не предполагал для себя настолько экзотической смерти!
Такой не будет произносить речи, такой не станет тянуть. Это в фильмах категории «В» убийцы долго говорят речи над раненым главным героем, оставляя ему время и шанс на спасение. В реальной жизни все заканчивается гораздо быстрее. Вот, как сейчас.
Татуированный Азраил начал поднимать руку с автоматом.
За его спиной мелькнула черная тень, но убийца и ухом не повел — ствол автомата уже смотрел Кацу в грудь, когда тень превратилась в сверкающий круг, летящий над землей. Воздушный вихрь толкнул татуированного в спину, он начал поворачиваться, почувствовав опасность, но было уже поздно.
Бешено вращающийся вертолетный винт снес верхнюю часть туловища Азраила за доли секунды, превратив торс убийцы во взвесь из крови, осколков костей и крупно нарубленной плоти. Тело татуированного, полностью лишенное верхней части, все еще осталось стоять на залитом кровью асфальте. Потом колени подломились, и останки рухнули на мостовую. Вертолет завилял хвостом — несущий винт вращался по какой то странной траектории — и рухнул на нос. Лопасти ударили о мостовую, разлетаясь на куски, теряя обороты закашляла турбина, и юркий винтокрыл тут же стал похож на подстреленного воробья. Бескрылая тушка заскакала по асфальту на погнутых лыжах и, въехав боком в витрину магазина, затряслась в агонии, все еще разбрасывая вокруг куски пластика, стали и стекла.
Все было кончено.
Профессор закашлялся. Во рту стало солоно, и он почувствовал, как по подбородку стекает кровь. Рядом с ним лежала разукрашенная рука — кусок от локтя до кисти — все еще сжимавшая в ладони рукоять автомата. Кац попытался дотянутся до оружия, но не смог. Колокола, звенящие в голове, стали громче, он успел увидеть бегущих к нему Арин и Марину, а потом понял, что пора отдохнуть, и закрыл глаза, успев удивиться наступившей тишине.
Глава 21
Судно замерло на якорях посреди бушующего моря, раскачиваясь, словно пустая колыбель. Иегуда упал у самого борта, подставляя горящее от перенапряжения лицо ветру и соленым брызгам. Грудь тяжело вздымалась, удары сердца раздавались в ушах стуком огромных военных барабанов. Суеты на палубе не было. Люди лежали вповалку, жались друг к другу и мачте, силясь сохранить тепло, но ветер со свистом проносился над кораблем и забирал последние силы и надежды. Голос прибоя звучал все явственнее, скорее всего, берег был в трех тысячах футов или еще ближе, только ночью это не имело никакого значения. С таким же успехом вода могла биться о скалы и десяти тысячах футов от них, и в тысяче — ни добраться вплавь, ни подвести корабль ближе к земле не представлялось возможным.
Иегуда посмотрел на лодку, закрепленную у мачты, ближе к носовой части, и увидел рядом с ней кормчего, нескольких матросов, центуриона Юлия и его четверых солдат да Шаула га-Тарси. Кормчий что-то с жаром доказывал центуриону. Иегуда заставил себя встать и, держась за остатки деревянного ограждения, подобрался поближе. Стоявший рядом с Юлием га-Тарси мазнул по Иегуде взглядом (на этот раз почудилось, что в глазах Шаула мелькнула тень узнавания) и снова повернулся к шкиперу: разговор занимал его куда больше, чем подошедший ближе пассажир.
— Мы должны переставить якоря! — с жаром говорил кормчий. — Канаты нужно натянуть, чтобы судно меньше трепало…
— Натяните воротами, — центурион отвечал насупившись, склонив массивную короткостриженую голову. Создавалось впечатление, что он готовится боднуть собеседника. — Если сил не хватает, мои солдаты помогут…
— Якоря в шторм так не переставляют, — возразил шкипер, пожилой грек, низкорослый, седой, кудрявый, как юноша. Глаза у грека — маленькие, черные — бегали жучками, казалось, он не может долго смотреть в одну точку. Рот у него был пухлый, брезгливый, и губы постоянно кривились, словно кормчий только что укусил лимон. — Если мы поднимем хотя бы один, то потеряем все остальные. Ты что, не видишь, как нас болтает? А если подойдем лодкой, то оттащим его в сторону!
Он ткнул коротким кривым пальцем куда-то в темноту, в сторону рева прибоя.
— Оттащим, не поднимая! Мы всегда так делаем!
Иегуда много раз видел, как в штиль якоря завозили на шлюпке подальше от корабля, но сделать подобное в шторм? Опасно и бессмысленно! Сугубо сухопутный человек, такой как сотник, говорил дело, кормчий…
На лице шкипера была такая гримаса, что Иегуде подумалось, что этому кудрявому человечку с лицом сатира он бы не поверил ни при каких обстоятельствах. В начале плавания кормчий вовсе не производил впечатления лжеца, но несчастье наложило печать на его физиономию, и эта печать изменила его до неузнаваемости. Перед сотником стоял обманщик, испуганный насмерть человек, который ради своего спасения был готов лгать, предавать, убивать… Во всяком случае, этот человек был готов с легкостью бросить и корабль, и пассажиров, и даже большую часть команды, служившей ему верой и правдой не первый год!
Иегуда уже было открыл рот, но тут в разговор вступил га-Тарси.
— Я бы на твоем месте не стал слушать этого человека, центурион, — сказал Шаул своим вкрадчивым голосом. — Кажется мне, что он задумал покинуть нас…
— Да как ты смеешь! — вскричал кормчий, делая шаг вперед.
Его маленькая ручка взлетела в воздух, целясь ухватить га-Тарси за горло.
Движение грузного сотника было по-кошачьи стремительно. Шкипер даже не успел отпрянуть, как повис в воздухе, болтая ногами. Железные пальцы Юлия сжались под его нижней челюстью, перекрывая дыхание. Римлянин мог свернуть кормчему шею одним движением, как цыпленку, но не стал этого делать. Он приблизил свою крупную круглую голову к головенке шкипера и прорычал:
— Ты что задумал, сын осла?
Кормчий жалобно пискнул. Он не смог бы ответить на вопрос, даже если бы имел, что сказать — лапа центуриона сжимала его горло клещами.
Матросы, стоящие за спиной грека, попятились.
— Если они покинут корабль, — крикнул Шаул, перекрывая вой ветра, — нам не выжить. Никому!
— Я прикажу порубить лодку! — рявкнул сотник.
— Лодка еще понадобится, — возразил га-Тарси, придерживая центуриона за плечо. Такая вольность в обращении с собственным тюремщиком поразила Иегуду. В обычных обстоятельствах пленник мог запросто лишиться руки. — Достаточно будет поставить рядом с ней охрану…
