время спора, вызванного объявлением войны Турции, вдруг громко заскрипела дверь, заглушив собой голоса собеседников; по этому поводу Нарышкин шутил, что «c’est la Porte, qui demande du secours a la Grece».[143] Он открыто смеялся над своими супружескими неудачами – он был женат на дочери простого казака, – перефразируя перед государыней слова модной в то время песни: Voila l’objet de ma flamme, заменяя слово flamme словом femme и указывая при этом на своего слугу, пользовавшегося благосклонностью г-жи Нарышкиной. «Когда он не каламбурил, он болтал вздор обо всем на свете или дурачился самым отчаянным, а иногда очень грубым образом. Для того чтобы иметь в этом больше успеха, он, говорят, брал уроки у французского актера Рено. Однажды Екатерина застала его в своем собственном кабинете, валяющимся на кушетке и распевающим во все горло глупейшую песню. При его отказе встать и замолчать, государыня привела невестку ослушника, и обе, вооружившись пучками крапивы, принялись его хлестать изо всех сил. Екатерина звала его „природным скоморохом“, но сознавала, „что любит до безумия, когда он рассуждает о политике, и что никто, никогда так ее не смешил“. Она прославила его заслуги в двух шуточных поэмах („Леониана“) и вывела его на сцену в своей комедии „Беззаботный“. Забавляясь однажды игрой в „эпитафии“, она сочинила следующую для этого любимого товарища, нетерпеливо ожидаемых часов досуга и отдохновения:
Надпись,
Наряду с Нарышкиным, барон Ванжура, другой завсегдатай Эрмитажа, отличался талантом сдвигать свои густые волосы до самых бровей, сморщивая кожу на лбу, точно парик. За такую способность он получил звание «капитана» веселого общества, собиравшегося вокруг Екатерины. Сама она искусно двигала правым ухом, сохраняя полную неподвижность лица. – Не будем строгими судьями; двадцать лет спустя другая императрица, эрцгерцогиня по рождению, Мария-Луиза, занималась тем же в Тюильри! Не забудем наряду с этими шутами придворную дуру Матрену Даниловну Теплицкую, из семьи мелких ярославских лавочников, с умом и манерами одинаково вульгарными. Государыня держала ее при дворе, украшала брильянтами, позволяла называть себя «сестрицей», и на вопрос, почему она так ненавидит шведского короля, получала ответ: «Потому что он немец, а у нас, когда немец заходил в дом, так после него усердно все мыли и чистили, даже дверную скобку, за которую он брался».
Да, этот двор напоминал Версаль – но на тысячелетие моложе по монархическим традициям и высшей культуре, распустившейся там в великолепный цветок блеска и изящества. Это Версаль, списанный руками рабочего, у которого всего не хватало, чтобы придать сходство своей картине, ни фона, ни красок: рисунок мазками по толстому полотну, театральная декорация для обмана зрения. Но сходство есть и, чтобы оно сохранялось даже в мелочах, посмотрите в углу императорского дворца на этого камер-юнкера, с как будто застывшим выражением иронии на лице с насмешливым взглядом, точно стремящимся проникнуть сквозь роскошь обстановки, его окружающей, и рассмотреть убожество, скрывающееся под ней, приподнять бархат и шелк, шелестящий вокруг него, чтобы обнажить позор, таящийся под ними. Сейчас, вернувшись домой, он примется писать своему другу Воронцову письмо, где малейшие происшествия за день пройдут сквозь призму безжалостного критика; где все люди, с которыми пришлось ему столкнуться за день, отщелкиваются с неистощимым запасом насмешливости и осуждения: это человек, впоследствии поджегший Москву, русский «Сен-Симон», как его прозвали; Сен-Симон более резкий и в то же время более шутливый, менее скептический, но более язвительный; не имевший оснований сердиться на окружающую среду, подобно своему прообразу, который был – если это выражение не слишком вольно, хотя он сам подавал пример всяким вольностям – «осечкой» гения; но наоборот уверенный с раннего возраста в блестящем будущем, надеявшийся занять при наследнике престола то место, какое он сам выберет; однако все-таки неудовлетворенный и этим наследником, от которого он видит только ласку, и своим будущим, где его ожидает только удача; все осуждающий, осмеивающий, во всем разочарованный. Он подражатель Сен- Симона; но в своей переписке с лондонским изгнанником, представляющей собой тоже почти шедевр, является уже более чем предвестником будущего: он один из первых представителей того душевного состояния, которое, к счастью и спокойствию России, передалось до сих пор лишь небольшой кучкой последователей.
Можно скоро создать великую империю, но нельзя сотворить из ничего Версаль. Уже много значит, если удастся добиться, подобно Екатерине, того, чтобы придать государству, созданному накануне, хотя какой- нибудь вид величия и внушительности. Тем более что для того, чтобы достигнуть этого, Екатерине пришлось начать с насилия над собой. «Интересно видеть, – пишет еще в 1763 г. барон де Бретейль, – то мучительное старание, какое во дни приемов прилагает императрица, чтобы нравиться всем своим подданным. Для меня, знающего характер этой государыни и видящего, как она подчиняется всему с несравненной кротостью и любезностью, понятно, чего ей это стоит и насколько она убеждена в необходимости покоряться этому». Тем не менее ее образ царствования и управления имели вид военной победы, только что одержанной. Пирушки, на которых она появлялась среди офицеров своей гвардии, одетая в мундир и выпивая с ними традиционную чарку водки, слишком живо напоминали ожесточенную борьбу, благодаря которой создалось ее царствование. Двор ее всегда походил отчасти на лагерь. И вот почему весь апогей пышности и великолепия, с помощью которых Екатерина старалась поставить свой двор на уровень монархических традиций Запада, достигается лишь в путешествии, по пути в Тавриду.
В противоположность Петру I, неутомимому страннику, Екатерина была малоподвижна. И не только ее личные вкусы, располагавшие ее к домоседству, удерживали ее дома, но каждый переезд был связан для нее с ужасным риском; едва покидает она Петербург в 1764 г., чтобы посетить Лифляндию и Эстляндию, как ей вслед разражается заговор Мировича, напоминая ей о непрочности здания ее могущества и необходимости неотступно наблюдать за ним. И впоследствии присутствие Павла вблизи трона, уже прочно стоящего и недоступного для обыкновенного покушения, являлось угрозой. Покидая столицу, Екатерина сделала распоряжение, чтоб при малейшей тревоге люди, на которых, по ее мнению, она может положиться, схватили бы наследника и доставили к ней. Зато путешествия, которые она предпринимала, обыкновенно были довольно продолжительны. Расстояния всюду большие, а императрица не должна иметь вид, что куда-нибудь торопится. Путешествие в Крым, – в Тавриду, как она желала, чтобы называли ее завоевание, в честь смутных, но обаятельных исторических воспоминаний – продолжалось полгода. Приходилось проехать несколько тысяч верст, и прежде всего, нужно было создать дорогу. По пути из Петербурга в Москву – благоустроенные станции, удобные остановки для отдыха позволяли быстрое и спокойное передвижение. В прибалтийских провинциях замки эстляндских и лифляндских рыцарей предложили государыне не только радушное гостеприимство, но еще и поразили ее роскошью и комфортом, незнакомыми ей. Но между Петербургом и Херсоном лежала пустыня, занимающая по крайней мере треть пути. Мы уже знаем, как Потемкин взялся за дело, чтобы населить эту пустыню.
Отъезд состоялся 18 января 1787 г. Запряженная тридцатью лошадьми, карета ее величества вмещала в себе кабинет, гостиную на восемь человек, карточный стол, маленькую библиотеку и все удобства; почта
