бедняга де ла Ви героически черпал в своем дырявом кошельке средства для отправки депеши с целью немедленного уведомления Парижа о сенсационной новости: царь забрал в голову мысль выдать замуж за короля свою младшую дочь. «Очень красивую и прекрасно сложенную, которая могла бы считаться полной красавицей, если бы не чересчур огненный цвет волос». Дело шло о цесаревне Елизавете. Сначала Петр остановил для нее свой выбор на внуке короля английского. Потерпев в этом направлении неудачу, он, со своей обычной быстротой и страстностью, ухватился за мысль союза с Францией. Но его дипломатия снова потерпела крушение на берегах Сены: регент обвинил Шлейница, едва выпутавшегося из затруднительного положения, в которое его поставили связи с Селламарэ, в выдаче тайны переговоров, в которых он принимал участие. С ним больше не желали иметь дела. Его отзывали, но он не мог уехать: подобно Вертону, его не пускали кредиторы, и, рискнув всем своим состоянием в спекуляциях Ло, он скоро дошел до последних пределов нищеты. Петру приходилось ограничиваться услугами ла Ви. И сообщения бедного торгового агента встретили в Версале довольно холодный прием. Прежде всего царю необходимо было заключить мир со Швецией. Царь желал этого всеми силами; он принял содействие Кампредона, путешествовавшего весной 1721 года между Стокгольмом и Петербургом. Но когда искусный дипломат довел свою умиротворительную миссию до благополучного конца, употребив для этого все свои ухищрения, вплоть до целования руки царя и обещания червонцев, возвещенного на ухо его министрам, и Ништадтский мир был наконец подписан, Дюбуа, теперешний руководитель французской политики, выставил новое требование: прежде чем перейти к дальнейшему обсуждению вопроса, Франция требовала признания Россией ее посредничества для примирения с Англией. Дело это весьма интересовало регента и его министра. От личных переговоров по этому поводу не отказывались, но у царя, в свою очередь, имелась другая тема для обсуждения, приступить к которой он горел желанием, не зная, каким образом за нее взяться. Легко догадаться, какая именно это была тема. Его планы тем временем изменились. Долгорукому, заменившему Шлейница в Париже, было сказано, что король обручен с испанской принцессой. Что же делать; но Франция достаточно богата принцами, чтобы для цесаревны, во всяком случае, нашлась там подходящая партия. В ноябре 1721 года изобретательный Толстой придумал наконец способ для начала разговора. Со смущенным видом он показывал Кампредону номер «Голландской газеты», где сообщалось о назначении маркиза де Бельиля чрезвычайным посланником в Петербург с поручением просить там руки старшей дочери царя для герцога Шартрского. Кампредон был достаточно сведущ в своем искусстве, чтобы не ошибиться относительно значения этого ложного известия, таким образом сообщенного; но некоторое время его смущала обширность комбинаций, связанных в мыслях царя с этих новым проектом. Россия предлагала «в случае положительном» гарантировать отказ короля испанского от короны Франции в пользу регента; Франция, со своей стороны, гарантировала престолонаследие в России будущей герцогине Шартрской, а пока избрание герцога Шартрского королем польским… Все это – и еще многое другое – заключалось в записке, составленной в январе 1722 года, и так как для вручения ее версальскому кабинету слишком официальное вмешательство Долгорукого казалось неудобным, то прибегли к помощи злосчастного Шлейница, выкупленного ради такого обстоятельства из заключения ценой нескольких тысяч рублей. Кампредону, в свою очередь, было поручено передать эти предложения и сообщения и просить соответствующих инструкций для ответа.
Инструкции не получались; но, по нашему мнению, напрасно ставили в вину Дюбуа молчание, которое он хранил долгие месяцы; толковали о конфликте, возникшем по этому поводу между кардиналом и его представителем при русском дворе. Последний был в отчаянии от задержки, губительной для успеха его переговоров и интересов его родины, а первый был поглощен личными заботами, заставлявшими его безразлично относиться ко всему остальному. Инциденту был придан драматический характер с живописными подробностями: «пятнадцать курьеров», скачущих один за другим из Петербурга в Париж и напрасно ожидающих своей обратной отсылки в передних Версаля; доблестный Кампредон, запершийся у себя дома и сказавшийся больным; наконец, де Бонак в Константинополе, по собственной инициативе вмешивающийся в несогласия между Россией и Турцией и спасающий таким образом гибнувшее будущее неоцененного союза. История, как наука, во Франции находится в вековом раздоре с правительством регентства, и, может быть, неудобно вмешиваться в эту распрю писателю-иностранцу с возражением историкам – хозяевам положения. Но да будет ему разрешено только указать факт. Кампредон не отсылал пятнадцати курьеров кардиналу Дюбуа: ему бы ни в коем случае этого не разрешили. Путешествие курьера из Петербурга в Версаль составляло в то время расход от пяти до шести тысяч ливров, а в данную минуту французский дипломат, не получавши целый год жалованья, запершись дома, преследовал главным образом цели экономии. Для обслуживания чрезвычайных депеш между обеими столицами за все время его миссии он пользовался «единственной парой курьеров», путешествовавших вместе для большей безопасности. Маркизу де Бонак тоже не пришлось руководиться исключительно своим патриотизмом и проницательностью, чтобы исправить в Константинополе личным вмешательством промахи французской дипломатии на берегах Невы: он, в общем, лишь повиновался инструкциям, весьма точным, уже давнишним, но постоянно возобновлявшимся вплоть до января 1723 года. Наконец, послав Кампредону в конце 1723 года приказания, призывавшие внешнюю политику Франции на путь новый, чреватый трудностями, кардинал не мог быть в 1724 году, как его обвиняли, «всецело поглощенным заботами внутреннего управления и личного положения, вплоть до оставления своего агента почти в течение целого года без новых инструкций: в 1724 году кардинала Дюбуа уже не было в живых!
Действительно, кардинал оставлял без ответа ровно в
В октябре 1722 года в Версале были одновременно получены известия об относительных успехах Персидского похода, возможности нового конфликта между Россией и Турцией и об отправке в Вену Ягужинского, как предполагали, с важным поручением. Дюбуа немедленно решил, что настал час для возобновления переговоров, и насколько бы его мысли ни были заняты исходом борьбы его с Виллеруа, в то время разразившейся над правительством регентства, «он не опоздал». Выехав из Версаля 25 октября 1722 года, два единственных существовавших курьера, Массин и Пюилоран, прибыли в Москву 5 декабря, еще До отъезда Ягужинского. Зная, что они уже находятся в пути, Кампредон, не дожидаясь их прибытия, шутливым образом постарался узнать от Ягужинского истину. Русский дипломат только что разошелся с женой, заставив ее постричься в монастырь. «Не собираетесь ли вы Вену, чтобы заключить там новый союз?» – «Приятнее было бы заключить его в Париже, – отвечал в том же тоне Ягужинский, – но вы заставили нас слишком долго ждать». – «Так подождите еще несколько дней».
И Массин с Пюилораном привезли все, чего мог желать французский посол: точные указания, подобные тем, какие давались Бонаку, деньги для поправки обстоятельств посла и еще деньги для предстоявших раздач. Присылка была вполне достаточной, а приказания, в общем, довольно благоразумными. В Версале не хотели смешивать двух дел: франко-русский союз было одно, а брак герцога Шартрского с цесаревной – другое. Первый основывался на вопросе субсидий, уплачиваемых Францией, и услуг, оказываемых Россией: «Во Франции согласны уплачивать четыреста тысяч экю ежегодно; согласна ли дать Россия положительное обещание выставить армию в случае войны с Германией?» Второй вопрос зависел от условия: если приданое Елизаветы заключается в короне польской, то следует «позаботиться об осуществлении такого обещания». Что касается побочных условий, то затруднений не предвиделось. Даже выражалось согласие
