Гонсевского, все-таки нельзя допустить возобновления в такой короткий срок столь сложной процедуры; об этом не упоминает ни один русский источник.
Когда именно открылся этот новый собор и заменил совет, который учрежден был в Ярославле, тоже невозможно установить. Первый известный нам признак его жизни проявился не ранее января 1613 года, – в выражении благодарности начальнику голытьбы: князю Трубецкому пожаловали область Вагу, отобранную у Салтыкова. Но и эти числа сомнительны. Опять-таки эта щедрая награда, несомненно, состоялась в течение того же года и еще раз указывает на весьма высокое положение, которое сохраняли за собой в Москве казаки, сдерживаемые, правда, и до некоторой степени дисциплинируемые силами противников смуты. В самом деле, с Пожарским хуже обращались. Наградив его гораздо позже боярским чином, сам Михаил, должно быть, считал, что покончил с ним все свои счеты. Только с возвращением Филарета бывший диктатор был снова вознагражден за свои подвиги увеличением своих и без того обширных вотчин. Впрочем, карьера обоих деятелей была уже окончена. С 1614 г. Пожарский поступил в ряды служилых людей, а за местнические счеты с Борисом Салтыковым был даже наказан «выдачей головой» своему противнику, довольно темной личности. Трубецкой принимал участие в походе 1618 года против поляков и ничем не отличился. Что касается Минина, он просто исчез, без сомнения, возвращенный на прежнее положение, как того желали поляки.[468]
Допустимо, что вследствие больших расстояний и трудности сообщения выборные съезжались понемногу, постепенно, и за все время продолжительных совещаний, тянувшихся несколько месяцев, намечаемый Платоновым кворум в семьсот человек не мог ни разу состояться, тем более что, за неимением в Москве здания подходящих размеров, местом заседаний назначили Успенский собор, который тоже с трудом мог вместить такое множество людей. Совещания были довольно бурны и продолжительны, хотя ни один отзвук этих бурь не проник в официальные документы. Но если они так медлили с установлением согласия между собою, должно быть, они жестоко и упорно спорили. Вначале слишком многого недоставало собранию, чтобы хоть приблизиться к соглашению. Было решено, что будущий государь «будет дарован Богом», но, несмотря на горячие молитвы и строгие посты, вдохновение свыше заставляло себя ждать.
Из среды бояр сперва послышались голоса, напоминавшие о присяге Владиславу. В ноябре один москвитянин, захваченный Мезецким и Грамотиным, когда они еще служили Сигизмунду, сообщил, что бояре и «все лучшие люди» все еще стоят за королевича, но не смеют об этом говорить, боясь казаков, которые разделили свои голоса между сыном Филарета и сыном Марины, пренебрегая знатью и дворянством, «делают все, что хотят».[469] Мы видели, что возможность делать все, что угодно, была для них не особенно широка, но что касалось избрания, здесь, действительно, голытьба все время держала дело в своих руках; так как казаки решительно отвергли шведскую кандидатуру, которую поддерживали одни только новгородцы, то скоро выяснилось, что большинство стоит за туземного кандидата.
Но здесь поле действий оказалось удивительно узким. За отсутствием Василия Васильевича семья Голицыных не могла выставить достаточно чтимого народом кандидата. С Шуйскими было то же самое; к тому же мешал страх, что сродник бывшего царя будет мстить за оскорбления, нанесенные его семье. Ф. И. Мстиславский и И. С. Куракин слишком навредили себе своими сношениями с поляками. Скромный И. М. Воротынский добровольно отстранился. Предание, сохранившееся в роде Трубецких, говорит, что имел сторонников начальник голытьбы; и он мог бы по своему честолюбию дать себя увлечь, если бы Пожарский, со своей стороны, не истратил двадцати тысяч рублей на защиту своей кандидатуры, как его в этом впоследствии подозревали. Все еще не совсем примирившись, эти соперники, оба борца за народное дело, взаимно исключали друг друга. Так устранялся весь круг князей. Среди высшей знати группа соперничавших бояр казалась обезглавленной с тех пор, как во главе ее не было Филарета. Годуновы наверное не шли в счет. Но Романовы сохранили любовь к себе в народе, едва затронутую пребыванием главы семьи в Тушине и вполне восстановленную поведением лишенного престола патриарха среди великого посольства и его недавним пленом. В течение всей смуты велась темная работа, о которой по временам только догадывались, чтобы использовать эту любовь народа, и несомненно происки продолжались и теперь, во время собора. И вот путем исключений, с одной стороны, и рядом пока еще неизвестных происков, с другой, – колебавшиеся голоса вдруг обратились в эту сторону.[470]
Я говорил уже о происхождении этого рода в другом месте;[471] но мне нужно здесь указать еще некоторые дополнительные подробности. Прусское происхождение этого рода, хотя и признанное большинством историков, не может быть точно установлено. Гланд-Камбил Дивонович, брат прусского князя, который приехал в Россию в конце XIII-го века и положил начало роду Романовых, – легендарная личность; его имя, как и славянское прозвище Кобыла, данное его сыну Андрею Ивановичу, скорее указывают на Литву. В Литве как раз в это самое время, после смерти великого князя Миндовга (1263), происходило сильное эмиграционное течение. Современник Симеона Гордого, Андрей Иванович Кобыла уже принадлежит истории. Сын его, Феодор Андреевич Кошка, – отсюда Кошкины, – прозвище, под которым первое время была известна семья, – вместе с родителем получили звание бояр и исполняли важные поручения. В 1391 г. Феодор Андреевич выдал свою дочь за сына великого князя Михаила Александровича Тверского; впоследствии брачные связи с домом Рюрика часто возобновлялись. В конце правления Василия III-го (1425–1462) кн. Василий Васильевич Шуйский занял первое место в чиновной иерархии, а второе – Михаил Юрьевич Кошкин.[472] Многочисленное потомство Кобылы распространялось кроме того на двадцать других родов – бояр и просто дворян, – Шереметевых, Жеребцовых, Беззубцевых, Колычевых, Ладыгиных и др. Впоследствии Кошкины именовались Захарьиными, потом Юрьевыми, наконец, Романовичами или Романовыми; обычай долго требовал, чтобы к прозвищу лица прибавлялись прозвища одного или нескольких ближайших предков, с окончанием, указывающим на отчество. Никита Романович Захарьин-Юрьев, т. е. сын Романа, происшедшего от Юрия и Захара, имел сестру, Анастасию Романовну, – это была первая жена Грозного. Сам Никита был женат первым браком на Варваре Ивановне Ховриной, а вторым – на Евдокии Александровне, дочери Александра Борисовича Горбатого-Шуйского; он имел сына (от которой из них, – неизвестно) Феодора, в иночестве Филарета. Под давлением правителя Феодор должен был жениться на Ксении Ивановне Шестовой.[473] Несмотря на все усилия Годунова подорвать опасное влияние этой семьи, память об Анастасии и личные достоинства некоторых ее близких родственников поддерживали его в прежней силе; впоследствии в своих жалобах, что Филарет сносился с Гермогеном для устранения Владислава, с Шеиным – чтобы способствовать сопротивлению Смоленска во время осады, поляки только повторяли мнение, давно сложившееся среди москвитян, и этим содействовали Романовым стяжать народную любовь в 1613 году.
Тушинский патриарх принадлежал к самым образованным русским людям того времени. Горсей говорит, что составил для него латинскую грамматику, которую тот весьма прилежно изучал. По свидетельству Массы, это был очень изящный, обходительный молодой человек, видной наружности, хороший наездник и первый щеголь в Москве. Про умевшего красиво носить национальный костюм москвитянина говорили: он точно Феодор Никитич! Вынужденный облачиться в рясу и жить под строгим надзором в монастыре, как в тюремном заключении, Филарет сумел сохранить свои разнообразные связи с миром и участвовать в событиях, потрясавших его родину. Из польского плена он продолжал сноситься с родными и друзьями и, конечно, не оставался безучастным к совещаниям избирательного собора и их окончательному исходу. Он не мог уже сам притязать на престол, но до пострижения он не ограничился одной мечтой о нем. В середине прошлого века в Коломне, в митрополичьих палатах, среди картин, перенесенных в Москву, нашли портрет Филарета в патриаршеском облачении. Хранители музея очень заинтересовались замеченной на полотне короной; они скоро открыли, что очень плохая живопись мастера XVIII-го в. покрывала другую, более старую; очистив от нее картину, увидали Феодора Никитича в царском облачении с порфирой на плечах и со скипетром в руке и надпись: «Феодор, царь всея Руси».[474]
Человек, способный поддаться такой странной фантазии, имел, как известно, сына Михаила, который вместе со своей матерью, тоже постриженной под именем Марфы, на себе переиспытал бедственные времена. Пережив все испытания польского господства и страшную осаду, мать с сыном удалились в свои поместья близ Костромы. Преданию угодно было, чтобы они подверглись здесь новой опасности – похищению или умерщвление от шайки поляков, спасением своим были бы обязаны только преданности крестьянина Ивана Сусанина, который погиб в муках, но не указал полякам дороги к их жилищу. Этот смиренный мужик вошел в славу, вдохновлял поэтов и художников и получил заметное место на памятник
