основанном Мурзой Четом, предком Годунова. Река Кострома при своем впадении в Волгу отделяет его от города. На следующий день посольство двинулось сюда внушительной процессией, как при выборах Бориса: с хоругвями, иконами и чудотворным образом Феодоровской Божией Матери. Марфа, по примеру Ирины, не обнаружила ни малейшей радости. Она, напротив, плакала, гневалась; только после долгих упрашиваний решилась идти с челобитчиками в церковь Св. Троицы, а на пути туда еще горячо препиралась с ними. Ее сын слишком молод, и «большие люди» земли обезумели, избрав его на царство. Ни ему, да и никому другому не лестно занять престол после того, как стольким царям изменяли, оскорбляли их или убивали те же самые, кто теперь избрал им преемника!
Это препирательство чересчур близко напоминает комедию 1598 г. в Новодевичьем монастырь, так что кажется, как будто оно было пересказом этого образца, судя по некоторым подробностям, сообщаемым в летописях; но на этот раз прения эти, пожалуй, действительно были ближе к правде и чистосердечнее. Борис, Дмитрий и Василий по очереди показали, в самом деле, во что обошлось им обладание престолом Грозного. Тем не менее, в тот же день 14-го марта Марфа вняла мольбам и «дала Михаилу свое благословение» на принятие скипетра, который ему тотчас же вручил Феодорит вместе с избирательной грамотой. Значит, этот документ был уже в то время составлен и подписан. Этот факт нужно запомнить. Какой-то Феодорит находился в числе следователей по угличскому делу; возможно, что это то же самое лицо.
19-го марта новый царь покинул Кострому, но, подобно Пожарскому, отнюдь не торопился в Москву. Он надолго остановился в Ярославле, что объяснялось половодьем и бездорожьем; однако, он останавливался и в других местах по дороге. Царственного путника задерживали, несомненно, иные опасные трясины. Несмотря на единогласное избрание, столица еще кипела. Люди спорили, и не без основания, если не о личности нового государя, то об условиях, знаменитых условиях Филарета, которые тот намеревался предписать будущему повелителю. Еще лучше поступал собор. Как будто слушаясь приказаний Михаила или принимая внушения его приближенных, он распоряжался очень самостоятельно. На деле, продолжая свою деятельность до 1615 г., собор должен был разделять с царем отправление верховной власти, а теперь, ожидая его приезда, выборные решились, не спросясь его, завести переговоры с Сигизмундом о приостановке военных действий и обмене пленными.[483] Царь предоставил им свободу действий; в конце апреля они принуждены были отправить к нему новое посольство, прося царя поторопиться. Тогда он решился и на 2-ое мая назначил торжественный въезд в Кремль, где ему с трудом нашли сколько-нибудь приличное помещение. Михаилу пришлось довольствоваться полуразрушенным теремом царицы Анастасии. Марфа с гораздо бoльшим удобством поместилась в Вознесенском монастыре. 11-го июля в Успенском соборе совершилось венчание на царство.
Началось царствование Романовых.
Они впоследствии самостоятельно пользовались самодержавною властью, в основных чертах вполне тождественною с той, строгий образец которой завещали им властители из рода Рюрика. Однако вопрос об ограничении власти еще раз был поставлен и, судя по многим свидетельствам, был даже разрешен в пользу изменения формы правления. Но в этой стране конституционные идеалы имеют печальную историю.
Официальная избирательная грамота, которая дошла до нас, не носит никаких следов такой победы либеральных требований; как я уже указывал, это несомненно апокрифический документ; но в нем отчетливо указана более ранняя грамота, которую Феодорит в марте передал в руки Михаила; она предшествовала официальной редакции, составленной в мае – единственной, сохранившейся до нашего времени.[484] С другой стороны, первая редакция могла тоже умалчивать насчет ограничительных условий, хотя уничтожение ее и самая замена ее другой редакцией уже указывает на нечто иное. Предполагали, что Михаил принял обязательства относительно одного боярства, подписавши некоторые условия, подобные тем, на которые сперва согласился Шуйский. Самые точные сведения о событии дает нам Страленберг;[485] взятый в плен под Полтавой, он долго жил в России и занимался собиранием драгоценных сведений. Михаил обещал, будто бы, не менять старых законов и не издавать новых без согласии собора или боярской думы, объявлять войну и заключать мир только с их одобрения; судить важнейшие дела по законам и старым обычаям, наконец присоединить свои личные имущества к государственным. Это – не единственное свидетельство, хотя оно и признано многими историками.[486] Псковская летопись[487] сообщает другое, тем более важное, что оно враждебно боярам, обвиняя их в том, что они жертвовали государственными интересами ради своих личных расчетов. Котошихин и Татищев тоже считают несомненным, что Михаил принял приблизительно такие условия.[488] Первый жил в XVII в., второй в первой половине XVIII в.; оба они могли лучше знать предания и видеть документы, ныне исчезнувшие.
Следует думать, что они были хорошо осведомлены; но эта ограничительная грамота, подобно предшествовавшим, была осуждена остаться мертвой буквой. По словам Фокеродта, Михаил считался с нею до возвращения Филарета, которому удалось, ввиду благоприятных обстоятельств, обуздать республиканские настроения, оставив за собором только честь утверждения постановлений государя. Это объяснение вряд ли вполне верно. Избранник 1613 г. правил вместе с собором до 1615 г., а распустив это собрание, должен был несколько раз созывать другие, даже по возвращении своего отца. В отношениях, установившихся между государем и представителями страны, незаметно, однако, никаких признаков республиканских настроений, ни даже склонности к конституционному строю. Собор 1612 г. приобрел на первое время весьма большую независимость, отчасти сохранял ее и позже, сперва благодаря отдаленности местопребывания государя, а затем этой узурпации власти способствовали и исключительные обстоятельства, сопровождавшие его восшествие на престол. Но тут, очевидно, был только захват власти, сложившееся положение дел, а не проявление права, простая случайность без всякого отношения к приведенным Страленбергом условиям или каким-либо другим, принятым, как предполагали, новым царем.[489]
Если подобный договор и состоялся, Михаил не ждал помощи своего отца, чтобы взять все уступленное обратно, и, без сомнения, полное восстановление самодержавной власти не стоило ему больших усилий. Как и в XVI веке, соборы, созываемые после 1615 г. в неопределенные сроки, когда и как было угодно государю, действовали только как совещательные комитеты или палаты регистрации; когда, же царь пожелал обходиться без их содействия, – ни из среды выборных, ни из недр самой страны не раздалось ни одного протеста, эхо которого донеслось бы до нас.
Я говорил в другой книге,[490] как в 1730 году императрица Анна, по просьбе офицеров своей гвардии, разорвала грамоту, которую позволила верховникам навязать себе. В 1613 году терем царицы Анастасии был, может быть, свидетелем такой же сцены. Попытки ввести конституционный строй не имели надежды на успех в этой уже глубоко демократизировавшейся стране именно потому, что они всегда шли сверху. Масса не интересовалась ими, относилась к ним даже враждебно. Она инстинктом понимала, что, идя по следам поляков, реформаторы вели не к свободе, а к олигархии. К тому же одинокие, оторванные опричниной от покровительствуемого ими слоя мелкого дворянства, который составлял силу польских олигархов, их русские подражатели только неумело повторяли дурно выученный урок. Разоренные, с корнем вырванные из старых гнезд, они не имели за собой трех веков политического воспитания; а вне их среды стояли добровольцы казачины, одни – враги всех политических или социальных узд, другие – способные отказаться от своей независимости за какое-либо вознаграждение; масса утратила уже чувство свободы и самое представление о ней. Московские великие князья едва успели тяжелой и твердой рукой обтесать свой народ рабов и ввести его мягким, приниженным и покорным в политическое здание своего изобретения – огромную железную клетку с толстой решеткой. Тщетно недавний революционный вихрь распахнул двери ее, выбрасывая вон узников: сперва обрадованные, но вскоре смущенные, они рано возвращались к своей темнице, блуждали, словно души в чистилище, около ее дверей, готовые идти за первым встречным тюремщиком, Богданком или Сидоркой, протягивая шею в хомут.
К тому же в этой стране революция носила характер скорее социальный, чем политический. Только в этом первом смысле она и могла мощно развиться. С этой стороны движение могло бы привести к глубоким изменениям социального строя, если бы внешняя опасность не стала на его пути; предписав ему не
