«От роду моего лет семи или более, отдали меня в том селе, где отец мой жил, пономарю Филиппу, прозванием Брудастому, учиться. Учитель наш жил только один с своею женою, весьма в малой избушке. Приходил я учиться к Брудастому очень рано, в начале дня, и без молитвы дверей отворить, покуда мне не скажет „Аминь“, не смел. Памятно мне мое учение у Брудастого и поднесь по той, может быть, причине, что часто меня секли лозою. Так как нам, кроме обеда, никуда от Брудастого отпуска ни на малейшее время не было, а сидели на скамейках безысходно, и в большие летние дни великое мучение претерпевали, то я от такого всегдашнего сидения так ослабевал, что голова моя делалась беспамятна и все, что выучил прежде наизусть к вечеру, и половины прочитать не мог, за что последняя резолюция – меня, как непонятного, сечь. Брудастого жена, во время нашего учения, понуждала нас, в небытность своего мужа, всечасно, чтоб мы громче кричали, хотя б и не то, что учим». (Из «Записок» Данилова.)
225
Ломоносов по этому поводу говорит: «Готовый стол и квартира пресеклись и бедные скитались не малое время в подлости. Наконец, нужда заставила их просить о своей бедности в Сенате Шумахера, который был туда призван к ответу, и учинен ему чувствительный выговор с угрозами штрафа. Откуда возвратясь в канцелярию, главных на себя просителей студентов бил по щекам и высек батогами. Однако принужден был профессорам и учителям приказать, чтоб давали помянутым студентам наставления, что несколько времени и продолжалось, и по экзамену дали им добрые аттестаты для показу. А произведены лучшие в переводчики, прочие же распределены по другим местам, а лекции почти совсем прекратились».
226
Шумахер, по свидетельству Ломоносова, был прозван «бичом на профессоров» (flagellum professorum). Академики начали уезжать, «затем, что приобвыкли быть всегда при науках и, не навыкнув разносить по знатным домам поклонов, не могли сыскать себе защищения». (Пекарский. Дополнительные известия для биографии Ломоносова.)
227
Профессор Юнкер ударил профессора Вейтбрехта палкой и расшиб зеркало. Виновным был признан Вейтбрехт, «потому что», говорит Ломоносов, «он умел хорошо по латыни, напротив того Юнкер едва разумел латинских авторов, однако мастер был писать стихов немецких, чем себе и честь зажил и знакомство у фельдмаршала, графа Миниха». (Пекарский.)
228
У Миллера значится. «Древняя рукопись, содержащая Русскую Историю игумена Феодосия Киевского». Слова «игумена Феодосия Киевского» нас поражают: мы не знаем такого летописца; но мы не должны забывать, что имеем дело с трудом молодого иностранца, еще неопытного в языке рукописей. Из заглавия рукописи «Повесть временных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского», Миллер не понял сильвестровой приписки: «И мне, игуменцу» (т. е. бывшему игуменом) он приписал своему летописцу Феодосию, которого сделал преемником Сильвестра на игуменстве в монастыре св. Михаила. (Соловьев.)
229
Сего 1740 февраля 4 дня, т. е. в понедельник ввечеру в 6 или 7 часов, пришел ко мне г. кадет Криницын и объявил мне, чтоб я шел немедленно в Кабинет е. и. в. Сие объявление, хотя меня привело в великий страх, тем наипаче, что время уже было позднее, однако я ему ответствовал, что тотчас пойду. Тогда, подпоясав шпагу и надев шубу, пошел с ним тотчас, ни мало не отговариваясь и сев с ним на извозчика, поехал в великом трепетании; но видя, что помянутый г. кадет не в Кабинет меня везет, то начал спрашивать его учтивым образом, чтоб он пожаловал объявить, куда он меня везет, на что мне ответствовал, что он везет меня не в Кабинет, но на Слоновый двор, и то по приказу его п-ства Кабинет- министра Ар. Петр. Волынского, а зачем – сказал что не знает.
Когда мы прибыли на Слоновый двор, то помянутый г. кадет пошел наперед, а я за ним в оную камеру, где маскарад обучался; вышед, постояв мало, начал я жаловаться его п-ству на помянутого г. кадета, что он меня взял из дома таким образом, который меня в великий страх и трепет привел; но его п-ство не выслушав моей жалобы, начал меня сам бить пред всеми толь немилостиво по обеим щекам, и притом всячески браня, что правое мое ухо оглушил, и левый глаз подбил, что он изволил чинить в три или четыре приема. Сие видя, помянутый г. кадет ободрился и стал притом на меня жаловаться его п-ству, что его будто дорогою бранил и поносил. Тогда его п-ство позволил и оному кадету бить меня по обеим же щекам публично; потом, с час времени спустя, его п-ство приказал мне спроситься, зачем я призван, у г. архитектора и полковника П. М. Еропкина, который мне кидал написать самую краткую материю, и с которой должно было мне сочинить приличные стихи к маскараду. С сим и отправился в дом мой, куда пришед, сочинил оные стихи и, размышлял о моем напрасном бесчестии и увечии, рассудил поутру, избрав время, пасть в ноги его высоко-герцогской светлости (Бирону), пожаловаться на его п-ство. С сим намерением пришел я в покои к его высоко-герцогской светлости по утру и ожидал времени припасть к его ногам; но по несчастью туда пришел скоро его п-ство А. П. Волынский; увидав меня, спросил с бранью, зачем я здесь; я ничего не ответствовал, а он бил меня тут по щекам и вытолкал в шею и, отдав в руки ездовому сержанту, повелел меня отвести в комиссию и отдать меня под караул, что таким образом и учинено. Потом, несколько спустя времени его п-ство прибыли и сами. Тогда браня меня всячески, велели с меня снять шпагу с великою яростью и всего оборвать и положить и бить палкою по голой спине столь жестоко и немилостиво, что, как мни сказывали уже после, дано мне с 70 ударов; а приказавши перестать бить, велели меня поднять и, браня меня, не знаю, что у меня спросили, ни что в беспамятстве моем не знаю, что и ответствовал. Тогда его п-ство паки велел меня бросить на землю и бить еще тою же палкою, так что дано мне и тогда с тридцать разов; потом всего меня изнемогшего, велели поднять и обуть, и разодранную рубашку не знаю кому зашить, и отдали меня под караул, где я ночевал на среду, твердя наизусть стихи, хотя мне уже не до стихов было, чтобы оные прочесть в Потешной зале. В среду под вечер привезен я был в маскарадном платье и в маске под караулом в оную Потешную залу, где тогда мне повелено было прочесть наизусть оные стихи насилу. По прочтении оных и по окончании маскарадной потехи отведен я паки под караул в комиссию, где и ночевал я на четверток, но в четверток призван я был по утру часов в десять в дом к его п-ству, где был взят пред него и много бранен; а потом объявил он мне, что расстаться хочет со мной еще побивши меня, что я услышав с великими слезами просил его п-ство умилостивиться надо мною, всем уже изувеченным; однако не преклонил его сердца на милость, так что тотчас велел он меня вывести в переднюю и караульному капралу бить меня палкой десять раз, что и учинено. Потом повелел мне отдать шпагу и освободить из-под караула, и, призвав к себе, отпустил меня домой с такими угрозами, что я еще ожидаю скоро или нескоро такого же печального от него несчастья, буде Господь по душу не пошлет».
Причиной гнева Волынского на Тредиаковского была какая-то песня, написанная нашим пиитою в насмешку над Волынским, разумеется в угоду своему патрону, князю Куракину. «Басенка – как ее назвал сам автор – „Самохвал“, как нельзя больше относится к самому видному недостатку Волынского и к обстоятельствам его жизни:
«В отечество свое как прибыл некто вспять,
А не было его там, почитай, лет с пять, —
То за все перед людьми, где было их довольно,
Дел славою своих, он похвалялся больно,
И так уж говорил, что не нашлось ему
Подобного во всем и равна по всему и т. д.»
Кабинет-министр Волынский таким образом отмстил секретарю Тредиаковскому – человеку все же известному, имевшему сильного покровителя – отметил в Петербурге, во дворце, в покоях фаворита. Что же могло делаться в глуши, в провинции, с товарищами Тредиаковского?» (Соловьев.)
230
Нил Попов. Татищев и его время.
231
Награда попа безбедным пропитанием, деньгами, а не пашнею, для того, чтоб от него навозом не пахло; за деньги он будет принадлежать церкви более нежели к своей земле, пашне и сенокосу, что и сану их совсем неприлично и через то надлежащее почтение теряют. Когда же где есть ученый поп и доброго поведения человек, к тому же не имеющий крайней в деньгах нужды, то конечно приведет к благоденствию
