лишь извивались и негромко постанывали.
Вой гончих и рев диких быков сулили зрителям замечательное развлечение.
Пока самые нетерпеливые из них бились за лучшие места, тем, кто входил, как и положено, через главные ворота, давали свежеиспеченный хлеб и щепотку соли, а желающие могли даже освежиться кубком разбавленного водой вина.
Чувствуя великую радость от того, что я — римлянин, я спешно умылся и прямо в конюшне, возле стога сена, облачился в свою тогу с красной каймой всадника.
Я с удовольствием прислушивался к гулу возбужденной публики, будучи уверен, что ее ожидания оправдаются.
Выпив пару кубков вина, я внезапно подумал о христианах, которые искренне радовались смерти, ожидая скорой встречи с Иисусом.
Вообрази, Юлий, они призывали друг друга не плакать и не сетовать, но — смеяться и ликовать, презрев боль и страдания!
Вино приятно кружило мою усталую голову, и я почти не сомневался в том, что в этот день мне будет сопутствовать успех.
Однако знай я, что происходило тогда в курии, вряд ли мое настроение было бы столь безоблачным. Воспоминания и сейчас не дают мне покоя, и лучше я прерву ненадолго свой рассказ, чтобы собраться с силами.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ПРИГОВОР
В день Ид (как это бывало всегда, за исключением летних месяцев) сенат собрался ранним утром на свое заседание в курии, которая, к недовольству многих, почти не пострадала во время великого пожара.
Нерон спал так долго, что опоздал на церемонию открытия. Когда же он прибыл, то жизнерадостно приветствовал обоих консулов поцелуями, рассыпая многословные извинения за опоздание, причиной коего явились насущные государственные заботы.
— Но, — пошутил он, — я готов подвергнуть себя любому наказанию, которое сенат решит назначить мне за небрежность, хотя и надеюсь, что почтенные сенаторы отнесутся ко мне снисходительно, когда услышат то, что я должен им сообщить.
Сенаторы подавили зевоту и устроились поудобней на своих местах, готовясь к часовой речи, выдержанной в лучших традициях Сенеки. Но Нерон ограничился несколькими дежурными фразами о нравственном образе жизни, предписанном богами, и о наследии наших предков, а затем перешел прямо к делу.
Этот опустошительный пожар[36], случившийся летом, это ужасное несчастье, могущее сравниться только с разорительными набегами галлов, вовсе не было наказанием, отмеренным богами за некоторые политически необходимые меры, принятые в Риме, на чем упрямо настаивают отдельные недоброжелатели; нет, это было умышленное насилие и жесточайшее преступление против рода человеческого и государства, подобного которому история империи еще не знала.
Преступниками были так называемые христиане, чье отталкивающее учение незаметно, но, к сожалению, чрезвычайно широко распространилось среди обитателей римского дна, то есть среди самых опасных и невежественных людей. Большинство христиан — иноземного происхождения, и многие из них даже не знают латинского языка; это разномастный сброд, который непрерывным потоком течет в наш город; эти бездельники не имеют корней, не имеют семьи и живут по бесстыжим обычаям, о чем уважаемые сенаторы, без сомнения, осведомлены.
Заговор христиан тем более вредоносен, что эти презренные внешне держатся безукоризненно, соблазняя бедных бесплатной пищей и милостынями; делается же все это для того, чтобы заманить обманутых людей на тайные сборища, куда никогда не допускаются непосвященные и где господствует отвратительный дух ненависти к гражданам Рима.
На этих сборищах они едят человеческую плоть и пьют человеческую кровь. Они также занимаются колдовством, по всей видимости налагая заклятие на больных и таким образом завлекая их в свои липкие сети. Некоторые из «обращенных» отдавали все, чем владели, главарям этой преступной секты.
Тут Нерон сделан паузу, позволяя наиболее рьяным слушателям восклицаниями выразить ужас и отвращение, как того требовали законы риторики. Затем он продолжил свою речь.
По нравственным соображениям он не хочет и не смеет публично обсуждать все те ужасы, что совершаются на христианских сборищах. Главное заключается в следующем: христиане, поверив собственным весьма странным пророчествам, сперва подожгли Рим, а затем, по приказу своих вождей, собрались на холмах, чтобы в ликовании ожидать пришествия Мессии, который якобы сокрушит империю, создаст новое царство и подвергнет всех своих противников жесточайшим наказаниям.
Вынашивая этот план, христиане нарушали законы Рима и подрывали устои и мощь государства, ибо, как бы невероятно это ни звучало, некоторое количество наших безрассудных сограждан, надеясь на будущее вознаграждение, присоединилось к заговору. Доказательством яростной ненависти христиан к тому, что другие свято почитают, является их пренебрежение к римским богам, нелюбовь к искусству и отказ от посещения театра.
Преступление, однако, было легко раскрыто, так как эти трусливые христиане принялись, едва их схватили, с радостью доносить друг на друга. Как только он, Нерон, услышал об этом деле, он немедленно принял меры для защиты государства и наказания поджигателей Рима. И тут ему неоценимую помощь оказал преторианский префект Тигеллин, который, конечно же, заслужил глубочайшую признательность сената.
Затем, желая дать отцам города время обдумать услышанное, Нерон коротко рассказал о происхождении христианского учения.
Зародилось оно в Галилее, и у истоков его стоял некий Христос — еврей и нарушитель общественного спокойствия. Он был приговорен к смерти как государственный преступник прокуратором Иудеи Понтием Пилатом в правление императора Тиберия, а возникшие из-за казни этого человека волнения были на какое-то время подавлены. Но его последователи стали распространять слухи о воскрешении Христа из мертвых, так что вредоносное суеверие возродилось в Иудее, а оттуда, как чума, оно расползлось едва ли не по всей империи.
Евреи не признали христианства, сказал Нерон, и потому их нельзя обвинить в соучастии, как это делают многие из тех, кто разделяет старинные предрассудки и не терпит иудеев.
Император даже счел нужным напомнить сенату, что евреи защищены особыми римскими законами, управляются своим собственным советом и приносят Риму много пользы.
Это заявление, однако, не нашло должного отклика у сенаторов. Они всегда неодобрительно относились к тому, что многие императоры предоставляли (а затем нередко и подтверждали) исключительные права евреям империи. «Почему мы должны терпеть государство в государстве?» — возмущались они.
— Часто говорят, — возвысив голос, продолжил Нерон, — что я наказываю преступников слишком мягко. Говорят, будто Нерон позволяет предавать забвению строгие обычаи наших предков и увлекает молодежь соблазнами изнеженной жизни, вместо того, чтобы прививать ей воинские навыки. И вот нынче пришло время доказать, что император вовсе не боится вида крови, и посрамить некоторых озлобившихся стоиков.
Беспримерное преступление требует беспримерного наказания. Нерон призвал все свое художественное воображение, дабы придумать и предложить сенату спектакль, который, как он надеется, навсегда останется в анналах истории.
— Уважаемые отцы-сенаторы, — вдохновенно заключил император, — скоро вы собственными глазами увидите в городском цирке, как Нерон наказывает христиан, врагов рода человеческого и римского государства.
Произнеся эту речь, в которой он упоминал о себе в третьем лице, Нерон с насмешливым, притворно смиренным уважением предложил отложить все другие дела до следующего собрания сената; сейчас же, мол, почтенные сенаторы могут пойти в цирк, если, конечно, у консулов нет возражений.
Консулы от имени государства поблагодарили Нерона за его предусмотрительность и быстрые действия
