Особо выносливые выдерживают лет десять, но чаще всего их хватает годков эдак на пять. По-разному бывает. Кто-то сразу вешается, кто-то заболевает, а кто-то начинает так пить, что даже посетители жалуются. Но меньше девочек у меня не становится — их постоянно подвозят и из Рима, и из других городов. Видишь ли, для шлюхи портовый публичный дом — это наказание, потому к нам иногда попадают воровки или же те, кто в порыве страсти убил какого-нибудь бедолагу.
А что делают с теми, кто свое уже отработал?
Для гребца любая шлюха хороша, — отвечал мой собеседник. — Не беспокойся, от Аникета еще ни одна живой не ушла. Всегда, знаешь ли, объявится какой-нибудь головорез, которому свет не мил, покуда он не пристукнет в темном уголке бабенку. Понимаешь, у моих домов терпимости есть еще одно назначение: оградить приличных девушек и женщин от зверств моряков. Знаю я, например, одного молодца, которого раз в месяц так и тянет напиться кровушки из горла женщины. За эту невинную слабость его приковали к скамье на галерах. Самое забавное, что теперь он искренне раскаивается и просит его убить.
Я верил далеко не всему из того, что рассказы вал Аникет. Он пыжился и лез вон из кожи, стараясь потрясти меня своей порочностью. На деле же он был человеком слабым и трусливым и, подобно всем мореходам, обожал хвастаться.
Сначала Аникет повел меня к небольшому круглому храму Венеры, под которым солнечными бликами играло море. Скрытно от посторонних глаз храм этот соединялся подземным ходом с казармами моряков. Первые два дома терпимости, обнесенные каменной стеной, своими чистотой и порядками нисколько не отличались от подобных заведений Рима. В них даже была проточная вода. А вот публичный дом для рабов скорее напоминал тюрьму. Я с трудом преодолевал отвращение, разглядывая его обитательниц, настолько эти несчастные потеряли человеческий облик.
Наконец я осмотрел всех женщин, но Клавдии среди них не оказалось. Лишь на следующий день я обнаружил ее в казарме морской стражи в Путеолах. Она заметно постарела. Голова ее — из-за вшей — была острижена наголо, плечи прикрывал драный плащ рабыни, потому что она исполняла работу на кухне.
Лишь глаза ее говорили, что передо мной и впрямь Клавдия. Она узнала меня с первого взгляда, но не подала виду. Я без труда выкупил ее за кошель серебра. Конечно, я мог бы получить ее и даром, но тогда пошли бы разговоры, а молчание лучше всего покупать за деньги.
Когда мы добрались до лучшего постоялого двора города и остались наедине, Клавдия усмехнулась и сказала:
— Видно, ты очень усердно искал меня, драгоценный мой Минуций, да нескоро нашел. С нашей последней встречи минуло семь лет. И что же тебе от меня нужно?
Я уговорил ее переменить одежды, надеть парик и подрисовать брови. От работы на кухне она растолстела, на ногах у нее образовались уродливые мозоли, а кожа почернела от солнца. Несмотря на новый наряд, сразу было понятно, что она рабыня. Чем дольше я разглядывал ее, тем все более чужой она мне казалась.
Наконец я смущенно проговорил:
Агриппина, это все Агриппина… Она виновна в твоей беде. Я желал тебе добра и по глупости обратился к ней, хотел замолвить за тебя словечко…
А разве я тебя в чем-нибудь упрекаю? — перебила меня Клавдия. — Все, что со мной сделали, произошло по Божьей воле. Я наказана за свою гордыню. Разве я осталась бы жить, если бы Христос не дал моей душе сил для этого?
Что ж, если суеверия христиан помогли ей перенести унижения и ужасы рабства, я не имел ничего против таких суеверий. Осторожно я принялся рассказывать о себе, пытаясь вернуть ее доверие. Я рассказал о встрече с Павлом и Кифой в Коринфе и о моем отпущеннике Гераксе Лауции, ставшем христианином и имевшем большой вес среди единоверцев. Клавдия внимательно слушала меня, подперев голову руками. Темные глаза ее посветлели, и она оживленно сказала:
Здесь, в Путиолах, много наших братьев и сестер, признавших Иисуса Христом. Даже среди мореходов появились обращенные братья — это те, кто узнал, что Иисус из Назарета ходил по воде, как посуху. Иначе бы мне не выбраться из публичного дома в Мессине.
Жизнь моряка полна опасностей, — осторожно заметил я. — В Неаполе и Путеолах выгружается все, что прибывает с Востока. Неудивительно, что и евреи завезли сюда новую веру.
Кладвия испытующе посмотрела на меня.
— А ты, Минуций? — спросила она. — Веруешь ли ты во что-нибудь?
Некоторое время я молчал. Потом покачал головой и признался:
Нет, Клавдия. Я уже ни во что не верю. Сердце мое ожесточилось.
Тогда я должна наставить тебя на путь истинный, — с воодушевлением заявила она и сложила руки ладошками внутрь. — Поэтому ты и оказался здесь, поэтому и нашел меня через столько лет и освободил от рабства. Тебя вела сюда рука Божья!
Никто меня никуда не вел, — возразил я раздраженно. — Я добровольно принялся за поиски, когда из уст Агриппины услышал, как гнусно она меня обманула.
Клавдия сочувственно посмотрела на меня:
— Минуций, Минуций, нет у тебя собственной воли да и не было никогда. Ведет тебя по жизни нечто иное. Я не собиралась покидать христиан в Путеолах, но сейчас поняла, что обязана поехать в Рим и внушить тебе некоторые истины, чтобы ты смирил свою гордыню и стал подданным тайного Христова царства. Не смотри на меня с таким ужасом. Только при Нем снизойдет мир и счастье на эту грешную землю, конец которой очень близок.
Я решил, что Клавдия, должно быть, после всех несчастий и переживаний тронулась умом, а потому и не стал с ней спорить. На зафрахтованном для перевозки зверей корабле мы доплыли до Анции, а оттуда добрались до Остии. Прибыв в Рим, я потихоньку отвел ее в свой дом на Авентине, выдав за новую служанку. Тетушка Лелия приняла ее очень тепло, и та стала ее настоящей нянькой, ибо тетушка совсем впала в детство и чуть ли не играла в куклы.
Не проходило и дня, чтобы Клавдия не напоминала мне про своего Христа из Назарета. И я сбежал от нее в дом при зверинце, хотя там своей неприязнью жизнь мне отравляла Сабина.
Она сделалась очень высокомерной, особенно после того, как один из ее родственников занял важный пост в управлении финансов, так что Сабина теперь уже не слишком нуждалась в моих деньгах. Именно она командовала всем в зверинце, решала, каких хищников покупать и что представлять в амфитеатре. Иногда она даже участвовала в выступлениях, чтобы все видели, какая она искусная укротительница.
Думаю, жизнь Нерона в те годы была такой же невыносимой, как и моя. После того как он изгнал Агриппину и ввел во дворец свою возлюбленную Лоллию Поппею, он попал из огня да в полымя. Народ неодобрительно воспринял открытое пренебрежение Октавией; Поппея плакала и требовала, чтобы он расстался с женой. Поппея напугала Нерона, заявив, будто Агриппина затеяла против него опаснейший заговор, который еще до конца не раскрыт. Поверив ей, Нерон отправил в изгнание и супруга Антонии Фаусто Суллу. Антония вскоре последовала за ним, и прошло пять лет, прежде чем я вновь увидел ее.
Сенека решительно выступал против развода, да и старый Бурр во всеуслышание заявил, что если, мол, Нерон расстанется с Октавией, то ему придется вернуть и приданое, то есть титул императора. Поппея же не испытывала ни малейшего желания ехать с Нероном на Родос и окончить там дни женой скромного художника.
Агриппина сама предрешила свою судьбу, ибо слишком стремилась к власти и не могла справиться с материнской ревностью. Состояние ее, унаследованное после смерти второго мужа и Клавдия, несмотря на удаление Палласа, было еще весьма внушительным. Настоящих друзей у Агриппины, правда, не осталось, однако Нерон опасался не каких-то политических заговоров, а того, что мать и впрямь обнародует свои воспоминания, которые она писала в изгнании собственноручно, давно уже не доверяя писцам. Позаботившись о том, чтобы слухи об этих воспоминаниях достигли Рима, Агриппина нажила себе множество смертельных врагов, ибо в ее записках рассказывалось едва ли не обо всех знатных людях империи.
Я же считал, что именно Агриппина сломала мне жизнь, когда возвела напраслину на Клавдию. Со времен моей юности со мной случилось много плохого, и во всем я винил одну лишь мать Нерона. Как-то я даже заглянул в маленький домик старой Локусты. Криво улыбнувшись, отравительница заявила, что у нее уже перебывало довольно много посетителей, желавших Агриппине смерти, и она, Локуста, была бы
